Раиф Шарафутдинов
Татарская жена
КНИГА ТРЕТЬЯ

Совсем не будет преувеличением, если, скажу, что строительство ККЦ, открывшее новые перспективы для Магнитогорска, заслонило многое в нашей личной жизни. Но, к счастью, не все. Было нечто, без спросу оказывавшееся впереди всех неотложных дел и приоритетов. Это были всегда желанные встречи с Фаней. Я довольно часто бывал по делам в области и в столице, и у меня появилась возможность время от времени отрывать Фаню от диссертационных дел.

Тема ее кандидатской, претерпев несколько трансформаций, стала впрямую отражать роль парторганизации нашего металлургического комбината в расширении библиографических исследований или другой подобный вздор, и мы смогли встречаться еще чаще. Перед самой защитой она, не без колебаний, вступила в партию. Когда уже вокруг товарищи вовсю сдавали партбилеты, она ходила на партийные мероприятия, митинги и собрания.

Но, наверное, на генном уровне в ней была заложена неприязнь к партии коммунистов. И это в конце концов проявилось. Надо сказать, не обошлось без истерики, что, в общем-то, не было свойственно Фане. Она пересчитала всех репрессированных в советские годы в ее роду. Получился солидный список.

— Кого сейчас ни послушаешь, выходит, что пострадали больше всех от сталинского режима кто угодно, кроме русских людей, — ни на что не намекая, заметил я однажды. Ведь, справедливости ради, не было и в моем окружении семьи, где не вспоминали бы расстрелянных или отсидевших хотя бы минимальный срок.

— К сожалению, многие из нас, даже теряя родственников, не задумывались, что параллельно с нами существует иной мир, очень похожий на наш, но более жестокий. А сейчас, будто прозрели, — вроде как соглашалась Фаня. — Эти миры, как сообщающиеся сосуды, они не могут не влиять друг на друга. Вот поэтому нравы в наших городах все более напоминают лагерные.

С этим невозможно было спорить, но в остальном я поддерживал советские мифы до конца. Я понимал слабость своей позиции, но мне было страшно ломать основы мировоззрения, в ладу с которыми я прожил всю предыдущую жизнь.

Фанина же аргументация была документально безупречна, но без сомнения подпадала под соответствующую статью УК об антисоветской пропаганде.




68

Это начальный этап строительства ККЦ был невыносимо трудным, вспоминал я о недавно пережитом. Потом люди приноровились к безумно тяжелым условиям. Да они в принципе и не ожидали ничего другого — колоссальные советские проекты всегда осуществлялись в экстремальных условиях. Первобытный производственный быт, труд при любой погоде, жесточайшая дисциплина, подкрепленная круговой ответственностью при бригадных методах организации и оплаты труда — вот что заставляло людей за час до смены быть на рабочем месте.

Первую свою сталь ККЦ дал в декабре1990 года. В составе первой очереди нового цеха были два большегрузных 360-тонных конвертера и четыре уралмашевские машины непрерывного литья заготовок. Непосредственным результатом беспримерной эпопеи строительства ККЦ стала возможность дальнейшего революционного обновления производственного процесса, глубокой переработки металла на меткомбинате. Неиссякаемым потоком потекли средства в бюджеты города, области, страны. С пуском в 1999 году третьего конвертера, мощность ККЦ доведена до 10 млн. тонн стали в год, и комбинат стал крупнейшим предприятием черной металлургии в России и одной из самых эффективных сталелитейных компаний в мире.

Конвертер строился в условиях социализма, практически на голом энтузиазме. А работает он и реализует свою продукцию при капитализме. Итак, деликатный вопрос: кем и откуда стройка во второй половине1980-х годов финансировалась? Страна-то уже жила впроголодь, бурлил социалистический лагерь, и лозунги Перестройки, Гласности, Ускорения, свободные выборы народных депутатов были средством выпустить пар из готового разорваться котла.

Сегодня вполне очевидно, что опоздай строители ККЦ с пуском цеха, конвертерная сталь в Магнитогорске могла не быть получена никогда — уже через считанные месяцы рухнули устои огромной страны, ее ресурсы стали мгновенно разбазариваться. Как и в тридцатые годы, строители оказались пешками в чужой игре. Победителями, которые не получили ничего, жертвами своей самоотверженности.

Мой отец не скрывал гордости успехами сына. Но он до самой своей внезапной кончины на 82-м году жизни считал, что я блефую, предлагая такую низкую численность рабочих и короткие сроки для строительства ККЦ.

— Без зеков ни одна стройка в Союзе не обходилась, — говорил он. — Ни до войны, ни после войны. А в Магнитогорск, на Стройфронт, по первому требованию Смольянинова, Гугеля или Завенягина гнали тысячи и тысячи заключенных. Да и на моих стройках все было так же. Если предусматривать фонды на содержание строителей, никаких рублей не хватит на сам объект. Так что выбор имеется небольшой — дешевле перерабатывать людей в лагерную пыль, чем платить им за работу.

— Но ведь живые люди гибли!

— Они просто не были специалистами нужного профиля. Или категорически отказывались сотрудничать. Мы, между прочим, любому давали шанс на выживание. В шарашке каждому нашелся бы теплый уголок. Но сам понимаешь — если враг не сдается...

В глубине души я не мог не признать, что для меня всегда существовал невидимый барьер между теми, кто был призван руководить — командирами производства, и теми, кто был обязан выполнять их приказы. ИТР — это звучало гордо.

В любом месте, где я жил в детстве, я каждое утро сталкивался с толпами заключенных, спешащих под конвоем на работу. Днем слуги из числа заключенных ухаживали за нашим домом. Мне это никогда не казалось несправедливым, потому что они были счастливы получить такую «блатную» работу — не на стройке, не на лесоповале, не на устройстве железнодорожных путей. Не на холоде, не в ненастье.




69

Мой отец был из поколения людей-гвоздей — энергичным, крепким стариком, которого не согнули годы. Он ушел неожиданно и легко. В обед я заехал к нему, и когда после за мной пришла машина, отец попросил, чтобы его подбросили до ближайшего магазина: он выкуривал в день по две-три папиросы исключительно «Казбека», хотя официально считалось, что он бросил курить тринадцать лет назад.

Но немного раньше, когда мы еще сидели за столом, я от него услышал признание, характер и степень которого, наверно, можно считать причиной последовавшей через несколько минут катастрофы.

— Ни разу в жизни не слышал обращения к себе «гражданин начальник», — сказал я.

— Думаешь, почему я не вернулся в свою родную Москву после Казахстана? — вдруг спросил отец. — Я не знал, как буду смотреть в глаза своим бывшим подопечным из шарашек, которые уже переселились в столичные кабинеты — кто на свои старые места, кто еще выше.

Не может быть свободным тот, кто повелевает несвободными людьми, подумал я. И это рано или поздно проявится.

— Времена изменились, — произнес я как можно более нейтрально.

— Да, — сказал отец, — но мне иногда кажется, что и я уже совсем другой, нежели двадцать лет назад.

Я знал, что мой отец не был злым человеком, но ведь не зря столько лет он носил на плечах погоны. И потом ГУЛАГ это только одна сторона его деятельности. Чекист, он всегда чекист — мастер на все руки. Хоть под командой Завенягина, хоть под командой Судоплатова. И потом ЧК — это навсегда. Не случайно в этой среде прижилось на все случаи жизни присловье: шаг влево, шаг вправо — побег.

Что это — освобождение от привычных оков в результате запоздалого прозрения или чудесное исцеление от деформации совести, разума и интеллекта?

Мы спустились в лифте с третьего этажа, обмениваясь ничего не значащими фразами. Успели сделать несколько шагов в вестибюле до лестницы, и отец вдруг начал оседать. Я подхватил его, пытаясь удержать. Но его уже не несли ноги, и он не мог произнести ни слова.

Скорая констатировала смерть от сердечного приступа. Это был второй в его жизни инфаркт, но при любых нагрузках отец прежде не жаловался на боли в сердце. Врачи объясняли это высоким болевым порогом.

Похоронные хлопоты заняли четыре дня. Хотя отец давно уже не работал, его знали и помнили, его мнением дорожили даже в столице. Многие руководители считали себя его учениками.

Накануне похорон прибыли спецрейсом из Москвы друзья и старые сослуживцы отца. Кое-кто мне был известен в лицо, кого-то знал по фамилии. Но многих я не видел прежде никогда.

Они были в штатском, но все имели воинские звания. Каждый по отдельности подошел ко мне, представился: «генерал такой-то, полковник такой-то», пожал руку и принес соболезнования. Старший вручил мне увесистый пакет с деньгам. От организации, сказал он. Как хочешь, таки понимай.

Я был удивлен их отношением ко мне, потому что не сомневался в презрении людей в погонах ко всем остальным.

Вечером они улетели тем же самолетом, напомнив, что я могу к ним обращаться за помощью по любому вопросу.

Остался на несколько дней, как упоминалось выше, лишь Соломенцев с сопровождающей его командой. Мы поговорили с ним несколько минут. Он сказал, что в его планах давно значилось посетить нашу стройку, но в связи с печальным обстоятельством, смертью старого соратника, пришлось приблизить сроки этого визита.

Я был среди сопровождающих Соломенцева по ККЦ лиц, и он неизменно выказывал доброжелательность ко мне.

— Ты, должно быть, так похож на своего отца, что будишь воспоминания о старом добром времени у видавшего виды партийца, — предположил Иванов и включил меня в делегацию, готовящуюся к участию в заседании Комитета партийного контроля по нашему вопросу. Потом Соломенцев отправился в Челябинск с целью, как я понимаю, смотрин первого секретаря нашего обкома Караваева для перемещения его на пост заместителя председателя КПК при ЦК КПСС.

На похоронах было много моих сотрудников. Среди прощавшихся я увидел так же профессоров Штерна, Сергееву, и, понятно, Фаню.




70

Я был благодарен Татьяне, что, несмотря на охладевшие наши отношения, она приняла деятельное участие в организации похорон тестя и последующих поминальных обрядах.

Таня ко всем этим перестроечным передрягам относилась гораздо легче Фани, она ратовала за «социализм с человеческим лицом». Таня защитилась, тоже на партийно-библиографическую тему, несколько раньше Фани, но кроме кандидатского диплома, ничто о прежних ее политических симпатиях не напоминало. Она развернула бурную общественную деятельность, широта ее интересов была всеохватывающей, и это дало мне повод вслух пожалеть, что не существует «капитализма с человеческим лицом». Татьяна попыталась было оспаривать этот тезис, но ее теоретическая база, несмотря на доцентские регалии, была крайне слаба.

Надо сказать, что к этому моменту мы даже для приличия не создавали с Татьяной видимости дружной советской семьи, уже год, как держались отчужденно. В чем-то был виноват я, в чем-то она. Не могу сказать с полной уверенностью, что о моей связи с Фаней Татьяна не догадывалась. Но и некоторые мои не совсем тактичные вопросы, бывало, ставили ее в тупик. Слишком часто она была предоставлена самой себе, приходил я к выводу, размышляя о судьбе нашего брака. Впрочем, существует наблюдение, что кандидатская диссертация обычно становится причиной первого развода, докторская степень — второго.

Как-то она заявила:

— Не хочу быть жертвой. — Чувствовалось, что в эти слова она вкладывает особый, глубокий смысл.

— Жертвой чего или кого? — решил уточнить я.

— Не знаю, знакомо ли тебе это чувство, но меня угнетает постоянное ощущение, что я всем что-то должна. То есть я устала от груза долга перед окружающими и перед обществом, когда забываешь о себе. А ведь по большому счету заботиться следует начинать с себя, потому что если мне хорошо, то хорошо, комфортно и моим близким. Принять себя, каким ты есть, увидеть свои недостатки и превратить их в свои достоинства.

— Ты имеешь ввиду — полюбить себя? Но это противоречит принципам коллективизма, — произнес я нравоучительно. И вообще, к чему все это приведет, если все начнут прежде всего заботиться о себе любимом. К хаосу?

— Надо понять, что наш внутренний негатив и дискомфорт, хотим мы или не хотим, влияет на окружающую нас внешнюю среду. Подобное порождает подобное. Что внутри нас, в данном случае, то и снаружи. Если население целой страны несет в себе негатив, то это и называется империей зла. Люди, к сожалению, в большинстве своем не понимают этого.

Знакомая формулировочка, рейгановская. Обычно обвиняешь другого во всех грехах. В развале экономики виновато правительство. Там воруют, здесь воруют. Муж алкоголик, жена изменяет, дети хулиганы и двоечники. Виноваты все, кроме меня. А как ты-то пришла к пониманию этого, хотел спросить я, но Таня опередила меня:

— Случайностей не бывает. Помнишь, года четыре назад я сплавлялась с нашими студентами и преподавателями по Инзеру на байдарках? После этого я увлеклась йогой.

А я даже не заметил перемен в своей жене. И как мне было заметить, если я с работы приезжал гораздо позже нее и сразу падал в постель, как подкошенный.

— Я несколько лет, как перестала смотреть телевизор — на всех каналах убийства, насилие, пошлость. А я не могу этого видеть и не хочу в этом мире жить. Потому что вокруг меня сейчас совершенно другой мир и другие люди — разных возрастов и разных профессий, но их объединяет внутренний поиск и другое понимание смысла жизни.

А если человеку ну не за что себя любить, думал я. Любить себя такого, каков он есть, — со всеми недостатками и изъянами? Но ведь личность должна всю жизнь совершенствоваться.

— Это лично мое понимание, — сказала Татьяна. — Я сама пришла к этому. Как дальше жить будем? — потом спросила она.

— Если тебя устраивает, как жили, так и будем жить, — ответил я. — Если нет, то наша жилплощадь пусть останется за тобой. А я буду жить здесь, в отцовской квартире. Мне даже ближе отсюда на работу. Формальности с пропиской, думаю, быстро удастся решить.

— Я вспоминаю о том времени, когда нас называли самой красивой в наших краях парой. Что изменилось с тех пор? Неужели всему виной конвертер, который занимает все твое время, все твои мысли?

О Фане ни слова, заметил я.

— Это главное дело моей жизни. А сейчас я рассматриваю успешное завершение этой стройки как выполнение завета отца.

— После того памятного сплава, — будто продолжая начатый разговор, сказала Таня, — мы посетили Аркаим. В день отъезда поднялись на гору Шаманиху. Села я на вершине и вдруг поняла, что ничего не знаю о мире, в котором живу. То есть существует некое другое измерение, кроме того, что я видела прежде в привычном ракурсе. Это невозможно передать словами. Молчишь и все — слов не хватает, их просто нет. Это состояние души, наверно, невозможно выразить.




71

Пришла на похороны и Фаня, обняла меня, прижалась щекой к щеке.

— Бедный, бедный, — шепнула она, потому что знала, как я боготворил отца. На нее произвело впечатление, что на похоронах присутствовали поистине легендарные, исторические фигуры.

Меня, признаться, немного покоробило отсутствие Гоголадзе. Но у него такая сфера деятельности, потом сообразил я, что в этот момент он мог оказаться в любой точке земного шара.

Фаня постояла несколько минут в ногах гроба, шепча что-то, наверное, прощаясь.

Спустя недели, а может и месяцы, совершенно ненамеренно мы вдруг вернулись к теме похорон.

— А вот говорят, татары хоронят своих покойников сидя, — сказал я. — Откуда такой обычай?

— Мне не раз приходилось слышать это. Не понимаю, почему возникла такая легенда. Даже где-то в печати встречала этот вымысел. Я как-нибудь свожу тебя на мусульманские похороны, и ты все увидишь своими глазами.

—Я, конечно, бывать на татарских похоронах своих друзей и сослуживцев, но все происходило так быстро.

Я не стал говорить, что никогда не входил в дом, опасаясь нарушить течение обряда. Всегда приезжаешь или рано, или поздно — то покойника моют, то отпевают, то он уже завернут в саван и уже нельзя увидеть его лица.

На кладбище снова стоишь в отдалении, потому что считаешь себя не вправе участвовать в молении. Когда тело опускают в могилу, ее покрывают полотнищем, которое по углам придерживают четыре человека. Что делается внутри?

— Мусульманские похороны очень простые по сравнению с христианскими, — сказала Фаня.- Все надо сделать в один день, до захода солнца. Наверное, даже соседи не всегда замечают, что кого-то похоронили на их лестничной площадке.

— Наши похороны более человечные. Они направлены на духовные потребности не усопших, им уже все равно, а живых, остающихся на земле, — заметил я.

— Да, наверное, у нас больше заботы о том, кто готовится предстать перед Ним. Но нельзя отрицать духовный заряд, который несут молитвы, суры Корана.

— Но ведь они читаются на практически здесь никому сегодня неизвестном арабском языке, — возразил я.

Фаня напела длинную сложную фразу.

— Это первая сура Корана «Аль Фатиха» — «Открывающая». Всеми признано, что Коран — это необыкновенные, чудесные стихи. Чувствуешь, какая завораживающая ритмика? Чтобы хотя бы попытаться ее передать, надо проникнуться божественным духом сказанного. Я знаю два перевода Корана на русский — Саблукова и Крачковского. Это, конечно, далеко не стихи, а довольно скучное чтение. Кроме того, переводы полны неточностей. Может быть, когда-нибудь родится поэт, несущий в себе эту божью искру. И тогда мир узнает, насколько близки все авраамические религии. Если выдастся случай, я расскажу тебе о том, что их объединяет и что разделяет.

— Во всяком случае, «Фатихи» нет ни Ветхом, ни в Новом Завете. — Почему-то я был в этом уверен.

— «Аль Фатиха» открывает Коран — пятую священную для мусульман книгу, — тоном школьной учительницы, которая устала объяснять очевидное, продолжила Фаня. — Это как необыкновенная новость для всех, кому ни скажешь. Первая книга — это Тора, ат-Таура, Ветхий Завет. Вторая — Псалмы Давида, Дауда — Забур.. Третья — Евангелие, Инджил. Четвертая безвозвратно утрачена. Иисус христиан, Иса, особо почитаемый в Исламе пророк, последний перед Мухаммадом. Он обозначен в Коране многими именами, среди них: аль-масих — мессия, Христос; Ибн Марйам — сын Марии. Ему было ниспослано откровение — Инджил.

Я слушал и мне было досадно, что Фаня не усвоит главного, на чем я воспитывался и о чем мечтал всю жизнь — чтобы все люди в нашей необъятной стране были братьями.




72

Гоголадзе появился буквально через день после похорон, что его сильно расстроило. Он постоял у еще свежей могилы, склонив голову, потом молча сел в машину.

Гога отрастил волосы, которые обрамляли теперь его голову пышным одуванчиком. Лицо украшала такая же пышная поросль. В целом он напоминал подросшего Чебурашку, с первого взгляда его было невозможно признать.

Я провез гостя по площадке, где собственно строительных работ осталось не так уж много. Во всех помещениях в основном велся монтаж технологического оборудования.

Я сказал, что готовятся представления строителей к государственным наградам. И имя Гоголадзе тоже внесено в списки для присвоения ему звания заслуженного работника культуры РСФСР. На это он сказал, что по положению представляемый к такому званию должен уже иметь какие-то награды, а у журналиста Гоголадзе, насколько ему известно, госнаград нет.

Мы проехали среди поднимавшихся фундаментов стана «2000» горячей прокатки, который строили поляки по соглашению с советским правительством. «Стройтрест» два года назад претендовал на эту работу, но ему отказали под предлогом того, что существует риск сорвать сроки на ККЦ. Сейчас уже ясно, что сроки как раз поляками и будут сорваны, но неприкрытая дискриминация треста продолжается, его бригады снимаются уже и со стана «2000» холодной прокатки, который начали недавно возводить по соглашению с западными немцами.

— Межправительственные соглашения обеспечиваются поставками газа и нефти. А с нашими строителями необходимо расплачиваться живыми денежками, которых становится все меньше и меньше, — объяснял Гога-Дашков. — На данном этапе для СССР натуральная форма расчета выгоднее. Да и потом — пусть капиталисты привыкают сидеть на советской углеводородной игле.

Пообедать я пригласил Гогу к себе. Достал его папку, которую он полгода назад оставил мне для ознакомления.

— Итак, когда будет день «Д»?

— Он немного отодвигается — на середину будущего августа, в связи с неготовностью некоторых звеньев. Надо ожидать, что к тому времени уйдет в тень часть наших общественных и партийные лидеров первого ряда.

— Ты говоришь загадками, очень туманно, но мое восприятие жизни благодаря Перестройке так изменилось, что я ничему не удивляюсь, — сказал я осторожно, будто ступил ночью на незнакомую тропу.

— А ты помнишь, как мы о близком крахе социализма разговаривали в 1985-1986 годах? Если наш проект осуществится, в стране круто изменится политико-экономическая формация. Дивидендами от государственной собственности будет пользоваться все население.

— Как я понимаю, нам лучше перестать совершать ежедневные трудовые подвиги? Выходит, задержи мы строительство ККЦ на полгода, а лучше на год, с нами по законам капитализма комбинат расплатится сполна и поделится прибылью. А так может получиться, что нас даже на порог не пустят — как бы, не дай Бог, не возомнили себя собственниками. Хотя именно мы построили город и комбинат, положив сотни тысяч жизней.

— Не скрою, это так, но если наш проект не осуществится, страна должна будет пережить период концентрации и накопления капитала в отдельных, совершенно неожиданных, руках. Норильский никель тот же Завенягин построил с еще более чудовищными жертвами, но и он перейдет в руки к эффективному менеджменту.

Мы, наверное, уже открыли вторую бутылку, и все происходящее воспринималось не вполне реально — как некий сценарий фантастического фильма.

— Народ в стране пассивный — сам знаешь, — говорил Гоголадазе-Дашков. — Не следует ожидать никаких волнений. Скажут из центра: идите налево — пойдут налево, скажут: идите направо — пойдут без звука направо. В этих условиях мы должны спасти Союз как великую державу, способную подняться в считанные годы, великую и неделимую Россию.

— Столкновение интересов князьков из союзных республик может вызвать взрыв, который распространится с чудовищной скоростью.

— Без вождя, в случае чего способного принять всю ответственность на свои плечи, у них ничего не получится. Князьки пока тянут на себя свои национальные одеяла.

— Есть сильный и властолюбивый лидер Борис Николаевич, но к нему присоединятся, в лучшем случае, славяне. — Я, кажется, увлекся этой игрой. — И тогда страна впадет в хаос.

Гога посмотрел на меня долгим взглядом и потом проговорил, взвешивая каждое слово:

— Если Ельцин впутается в дело, это будет беда для СССР. Чтобы страна не впала в хаос, мы возьмем власть в свои руки.

— Кто это — мы?

— ГБ, и больше никто, — сказал Гога.




73

Я не стал спешно сообщать Борису Костенко о кончине отца, потому что в последние годы отец недолюбливал его, и, в лучшем случае, отзывался о нем с иронией. Когда Костеныч вернулся в Магнитогорск и работал в «Промбетоне», наша дружба, несмотря на разницу во взглядах на политические процессы в партии и стране, еще более окрепла — мы спорили до хрипоты, но уважали позиции друг друга. После увольнения из «Стройтреста», Боря сразу перебрался в Москву, стал появляться в кругу известных оппозиционных деятелей. В том числе лидеров Межрегиональной группы. Мы старались встретиться с ним, когда я бывал в столице или он приезжал в Магнитогорск.

Борис всегда отличался неким внутренним аристократизмом, а за последний год вообще набрался столичного лоска. Он был рыжеват, но все равно чем-то напоминал неотразимого молодого Ельцина. Высокий, мощный, уверенный в себе, Костеныч как нельзя больше подходил к роли кандидата в депутаты Верховного Совета РСФСР.

В Москве я звонил на его служебный телефон и оповещал о своем прибытии. Трест, в котором он работал, назывался «Мосгоржилстрой» или что-то в этом роде. Борис снимал комнату где-то в Марьиной роще, поэтому мы встречались вечерком в стекляшке неподалеку от треста, на «Университетской». Заказывали немного перекусить и выпить. В более цивилизованных местах он общаться отказывался — ему повсюду мерещилась подслушивающая спецаппаратура.

Предвыборная платформа Бориса основывалась на глобальной критике советских властей и органов государственной безопасности. В последнюю нашу встречу я сказал ему, что после отца остался некий архив, среди документов — рабочие записи полувековой давности. Он попросил копии бумаг, касающихся Магнитогорска и Стройфронта начала 30-х годов. Честно говоря, почерпнуть из них непосвященному человеку нечто вразумительное было достаточно трудно. Но, вероятно, Костенычу было с чем соотнести колонки цифр на обрывках оберточной бумаги.

Как раз нынешним летом в южной части Магнитогорска начались земляные работы на возведении нового жилого массива, и первый же ковш экскаватора вынул из грунта человеческие останки. Экспертиза показала, что это строители наткнулись на массовое захоронение. По горячим следам Борис решил подготовить монографию о преступлениях режима на Стройфронте с тем, чтобы распространить ее среди своих избирателей.

У Бориса всегда было бойкое перо, и месяца через четыре он издал с помощью своих столичных единомышленников книгу под названием «Что в имени твоем? Правда о директорах Стройфронта».

«В периоды «смутного времени», — писал Костеныч, — в государстве Российском на поверхность, как правило, выплывают всевозможные авантюристы, карьеристы, аферисты, проходимцы всех мастей — фамилии подобных фигур, исходя из новейшей истории страны, можно назвать десятками и сотнями. В межвоенный же период коридоры всех уровней советской власти были настоящим проходным двором — обаяние пройдох и аферистов блестяще отражено в «Двенадцати стульях» и «Золотом теленке» Ильфа и Петрова. (И об этом проницательно предостерегалось еще в горьковском «Ответе»: нахожу, что у нас чрезмерно злоупотребляют понятием «классовый враг"/.../ и что чаще всего это делают люди бездарные /.../, авантюристы и рвачи).

Не удивительно, что в конце концов они стали обузой для партии и государства. Накануне Второй мировой, в 1937-1938 годах, их массово стреляли, потому что они, должно быть, слишком много знали, а еще больше многозначительно болтали, и попросту мешали достраивать задуманное Сталиным тоталитарное общественное здание, прикрываясь высокими покровителями.

Их судьба была апостольски, в рамках ВКП(б), чиста и трагична. Поэтому не иссякал поток мемуарной, биографической и панегирической жанрово-тематические литературы, эти линии доминируют в отечественной публицистике и в наши дни. Советская мифология и ее устойчивые «жития» в современной культуре и в перестроечный период не развенчиваются, а, как ни странно, трансформируются.

В вершителях истории нашего города фигурируют фактически до конца 1930-х годов, в лучшем случае, полуобразованные личности с чекистским прошлым и настоящим, «с Лениным в башке, с наганом в руке». Зло, творившееся ими, хозяйственниками нового советского типа, было неизбежно, потому что было обусловлено обстоятельствами, аппаратными играми и свойствами характера героев, для которых только власть вышестоящего руководства и власть личная являлись верховным судом. Для таких лидеров жертвы (понятно, не затрагивающие их лично) были ничто по сравнению с целью, которую нужно было достичь. В одном из своих выступлений С. Орджоникидзе сказал: «Назвали какую-то дрянь соцгородом... Социалистический город, а в нем жить нельзя». И это, дескать, после 15 лет управления страной советской властью. Всем стало ясно, кто не проявлял реальную заботу о людях. Конечно же, директор Гугель, забывший обо всем ради пуска домны.

Вывод Орджоникидзе стал приговором для Я. Гугеля, которому полагалось признать свою вину за это, а также другие ошибки, что он и сделал. Утомленным конвейером ночных, с пристрастием, допросов следователям было глубоко наплевать кем был и кем стал сын еврейского приказчика. Они точно знали, что завтра-послезавтра им самим придется в таком же полуживом состоянии давать такие же «искренние» показания, чтобы поскорее отмучиться в мрачном подвале или на веселой лесной поляне, или в пригородном яру».




74

«В те годы было принято брезгливо цитировать слова американского газетного магната Херста о том, что если собака укусила человека — это не сенсация, сенсация — если человек покусал собаку, — продолжал свое многостраничное повествование Костенко. — Укушенная собака в СССР стала символом дикости буржуазного мира. А в Союзе в то время в почете были люди, способные за идею перегрызть горло не только отдельному человеку — человечеству. Металлургический комбинат, а вкупе с ним крупный опыт постройки нового социалистического города долгие годы называли сталинским экспериментом.

Между тем, в Магнитогорске в сентябре 1932 года было зарегистрировано 42462 депортированных, что составляло две трети местного населения. В 1931 году смертность была 1,3% в месяц среди депортированных Казахстана, 0,8% в месяц в Западной Сибири. Что касается детской смертности, она колеблется между 8 и 12% в месяц, а в Магнитогорске 15% в месяц. Насилия, пытки, смертные приговоры целым популяциям привели к ужасающему регрессу, одновременно политическому и социальному. Появилось много местных деспотов и тиранов, готовых на все, чтобы забрать у крестьян их последние запасы, и воцарилось варварство. Лихоимство превратилось в каждодневную практику, не новостью становятся брошенные дети, каннибализм, эпидемии и грабительство, как-то сами собой организуются «бараки смертников», крестьяне познают новую форму рабства, и все это по указке государства! Как провидчески писал Серго Орджоникидзе Сергею Кирову в январе 1934 года: «Наши кадры, прошедшие через ситуацию 1932-1933 годов и выдержавшие ее, закалились как сталь. Я думаю, что с ними можно будет построить Государство, которого история еще не знала».

Статус «закрытого» города, приданный Магнитогорску наряду с Москвой, Ленинградом, Харьковом и другими крупными городами, не являлся, как можно было подумать, признаком повышения статуса, а очередной репрессивной мерой. Операции по паспортизации населения, продолжавшиеся весь 1933 год, когда было выдано 27 миллионов паспортов, давали возможность властям очистить города от нежелательных категорий населения. Начавшаяся в Москве 5 января 1933 года первая неделя паспортизации работающих на двадцати промышленных предприятиях столицы помогла «выявить» 3450 бывших белогвардейцев, бывших кулаков и других «чуждых и преступных элементов».

В общем, в закрытых городах около 385000 человек не получили паспортов и были вынуждены покинуть места проживания в срок до десяти дней с запретом на устройство в другом городе, даже «открытом». «Надо, конечно же, добавить к этой цифре, — отчитывался в своем докладе начальник паспортного режима НКВД от 13 августа 1934 года, — тех, кто при объявлении операции по паспортизации сами предпочли покинуть города, зная, что они не смогут получить паспорт. Магнитогорск, например, покинуло 35000 человек. В Москве в ходе двух последних месяцев население уменьшилось на 60000 человек. В Ленинграде за один месяц из города исчезло 54000. В «открытых» городах операция позволила убрать 420000 человек.

Прописанные в четырех зонах жительства в Магнитогорске на расстоянии от двух до шести километров от главного места работы, ссыльные трудились в тех же бригадах, что и свободные рабочие; при такой ситуации в конце концов стерлась граница между теми, кто имел специальный статус и всеми прочими рабочими. В силу экономических обстоятельств, вчерашние раскулаченные снова стали частью общества, в котором никто не знает, что будет дальше, кого это общество вычеркнет в следующий раз.

Директорами строительства, руководителями городской партийной организации назначались занимавшие ранее высокие посты в наркоматах и ВСНХ специалисты и партийные чиновники центрального аппарата ВКП(б), к примеру, Р. Хитаров, Ч. Ильдрым или В. Ломинадзе, чья карьера по тем или иным причинам уже шла по нисходящей. Это была даже не ссылка, а наказание, экзамен на бесчеловечность, выдержавшие который получали право жить и карьерно расти дальше. Выдержали его, как мы увидим дальше, единицы.

С 1929 по 1936 год в концлагере Стройфронт сменились шесть начальников строительства и четыре главных инженера, и судьба почти всех их трагична. Все они, как и последующие руководители города и завода коммунистических времен, были «приводными ремнями» партии, приводящими в движение «шестеренки», «винтики» и «гайки» системы. И они пали, как сотни тысяч несчастных, заложив фундамент первенца сталинских пятилеток. Выжили самые жестокие, ну а большинство, даже ценой десятков, сотен тысяч чуж

их жизней купило в 1933-1937 годах лишь какую-то тысячу, а то и гораздо меньше, дней для себя.

Руководители Стройфронта были сторожевыми псами большевистских принципов на стройке и закончили свои жизни именно так, как и должны были закончить. Невозможно представить ни Смольянинова, ни Шмидта, ни Гугеля, ни Мышкова, ни Завенягина у руля современного Магнитогорского металлургического комбината».




75

«Магнитогорск, без преувеличения, воздвигнут на костях своих строителей, и совершенно неуместны даже намеки на комплиментарность в рассказах о руководителях концлагеря Стройфронт, — делает вывод Борис Костенко. — С позиций здорового разума образованного человека конца XX века обнаруживается, может, невольно, крайний примитивизм представляемых личностей. Остается упор на чудеса: человек с низшим образованием занимает высокие посты в государстве, запросто общается с Лениным, Сталиным, Куйбышевым, Орджоникидзе (которые, как известно, тоже в основной массе «академиев» не кончали), а затем — трагический финал. Может быть, вообще не стоило таким людям посвящать более пары-тройки гневных строк? Кого мы оправдываем? Разве добавляет значимости Магнитогорску то, что многие его улицы названы именами уголовных преступников и нет (и похоже не будет) монумента в память безвинных жертв геноцида, именуемого до сих пор «социалистической индустриализацией».

Не случайно в годы становления Стройфронт возглавляли сплошь необразованные молодые люди, еще мальчишками успевшие вдохнуть запах крови в период Гражданской войны. Вышедшие из нищеты, они благодаря новой власти узнали вкус комфорта, легкой, безбедной жизни и вседозволенности. И вдруг все это по чьей-то высшей воле оказалось под угрозой, единственный шанс выслужиться —Магнитогорск. Старые кадры, еще с дореволюционным партстажем, «не тянут» и уже обречены Системой, а «молодые волки» готовы на все, их много, на их неумение работать, на недостатки в организации быта строителей можно будет списать потом все преступления режима. Что и было сделано. В самом деле, кому могло в то время прийти в голову, а тем более попасть на язык, что именно партия, Сталин, Орджоникидзе послали на верную гибель сотни тысяч ограбленных государством крестьян с семьями, с детьми?

Рапорт Смольянинова: 20 июля 1931 года. Задание выполнено — «5 тысяч татар, выслано в Магнитогорск по заявке «Востокстали», Считалось, что это был, вероятно, последний шаг в организации массовой «кулацкой ссылки» на Урал. В своих воспоминаниях Смольянинов избегал разговоров о подобных фактах. Какая ерунда — 5 тысяч человек! Разве можно за это осуждать облеченного неограниченной властью на стройке человека.

Гугель: «...в предпусковой период домны № 1 ситуация с кадрами резко обострилась. И тогда директор пишет записку в Политбюро и просит направить в качестве рабочей силы в Магнитогорск людей, которых осудили. Для достижения этой цели он даже выехал в Москву, чтобы вместе с заместителем С. Орджоникидзе Г. Пятаковым разрешить эту проблему на Политбюро... 16 июля 1932 г. Политбюро с учетом мнения Сталина принимает решение: «Обязать Народный комиссариат юстиции РСФСР по Главному управлению исправительно-трудовых учреждений перебросить в двухдекадный срок в Магнитогорск 15 тысяч лишенных свободы, осужденных к ссылке с исправительно-трудовыми работами и осужденных на срок 6 месяцев и выше к исправительно-трудовым работам без лишения свободы».

В документе уточняется: «...переброску указанных категорий необходимо произвести из районов и областей Центрального черноземного округа, Нижней и Средней Волги, Татарской республики, Башкирии, Казахстана, Киргизской автономной области, Западной Сибири».

Особенно в этом смысле любопытна зловещая фигура достаточно образованного, обладающего широким кругозором, прогрессивного, успешного и успешно прошедшего проверку на управляемость и послушание Авраамия Завенягина, на сегодняшний день одного из сакральных образов российской историографии. В Магнитогорске он почитается как один из главных персонажей отечественного пантеона.

Иезуит «с человеческим лицом», Авраамий Павлович был верен доктрине безоговорочного подчинения себе, а значит, и любым приказам свыше, — подходит к кульминационной точке Костенко. — На комбинат были приглашены работать свыше двадцати выпускников родного для Завенягина московского вуза. Правда, как-то забылось, как они кончили. Между тем, судьба по меньшей мере одного из них хорошо известна горожанам — не спас начальник комбината своего институтского однокашника Яна Даргайса ни от ареста, ни от многолетнего заключения, хотя по должности и был членом всесильной, печально знаменитой «тройки».

Именно в Магнитогорске Завенягин приобрел опыт использования дешевого труда осужденных на индустриальных стройках. На строительных площадках Магнитогорска кадры в течение года менялись по четыре раза. «Строительство велось в таком темпе, что миллионы мужчин и женщин голодали, замерзали и были доведены до животного состояния нечеловеческим трудом и немыслимыми условиями жизни», — утверждают зарубежные исследователи.




76

«О методах работы Завенягина записала со слов бывшей заключенной Ядвиги Викентьевны Малевич Елена Шарпаева, ученица 11-го кл.:

— В 1933 году, в августе, в Магнитогорск приехал новый директор комбината Авраамий Павлович Завенягин. Я цитирую свидетельство ветерана, приведенное в его книге: «Сам он — олицетворение высокой культуры, образованности, интеллигентности, технической эрудиции. Был авторитетной личностью, но никогда не подавлял самостоятельность, никогда не навязывал собственного мнения... Он был красивым человеком и внешне, и внутренне».

Типичный советский штамп, который использовался при описании человека, государству угодного. По свидетельству не только Ядвиги Викентьевны, но также ещё нескольких политзаключенных, с которыми довелось встретиться, Авраамий Павлович Завенягин был самым настоящим тираном. За любое не то что непослушание, за любое наперекор сказанное слово людей расстреливали на месте. С собой он всегда носил наган в кармане и в день мог убить 5-6 человек, в зоне его боялись и ненавидели.

О десяти годах лагерной жизни Ядвига Викентьевна вспоминает сегодня как о годах ада.

К сожалению, почти все свидетели преступлений первых «красных директоров» уже давно в мире ином. Правда, американец Джон Скотт, работавший в Магнитогорске в 30-е годы, утверждает, что «проведенная на комбинате чистка, ответственность за которую частично лежит на Завенягине, лишила комбинат нескольких лучших инженеров». Ему по службе, кроме роты охраны и укрепленного роскошного особняка на Березках, полагалось иметь личного оружия арсенал целый. Как же металл варить без оружия?

Очевидцы рассказывают, что вся система управления комбинатом и лагерем была построена по принципу ГУЛАГа. Рабское положение заключенных их бесправие порождали неограниченную власть начальника комбината и лагеря. Заключенных было столько, что их не считали. Люди десятками, сотнями гибли на каждом участке.. Если надо было ради выполнения плана показательно расстрелять десяток-другой заключенных, не желавших работать, это в лагере делали. Именно наличие рабства порождало неограниченную власть, вседозволенность, безнаказанность. В 1941 году Завенягин как замнаркома ГБ возглавил всю систему ГУЛАГа. Александр Солженицын напишет о нем в своем «Архипелаге...»: «Легендарный вертухай/.../ Сообразя, что сверху любил его Берия, а снизу о нем хорошо отзывался Зиновьев, полагаем, что зверь был отменный...»

Но не хотелось бы, чтобы «шестерки» вроде Мышкова и Завенягина заслонили могучую стать паханов. О Сталине нет речи, о нем уже столько написано-переписано. Но вот как-то забылась кровавая роль Серго в периоды расказачивания или, скажем, свержения законного меньшевистского грузинского правительства. По недавно опубликованным данным, по распоряжению Орджоникидзе и Берия с 29 августа по 5 сентября 1924 года 12578 человек в Грузии были расстреляны. Размах репрессий был настолько велик, что вызвал беспокойство Политбюро. Руководители партии отправили Орджоникидзе напоминание о том, что существует приказ не устраивать массовых и чересчур многочисленных казней, особенно политических казней, без специального разрешения из центра. Тем не менее многочисленные без разбору казни продолжались долго. На пленуме Центрального Комитета, собравшемся в октябре 1924 года в Москве, Серго Орджоникидзе уступил: «Может быть, мы немного погорячились, но мы не могли иначе!» Как-то забылась старая-престарая истина: «Каков поп, таков и приход».

Историки предлагают стране сделать ценностный выбор. У Кремлевской стены захоронены не только люди, деятельности которых можно дать четкую оценку, но и, как иногда говорят, «противоречивые» исторические фигуры. Среди них, например, сталинские наркомы Борис Ванников, Вячеслав Малышев и Иван Тевосян. И как поступить с их захоронениями? — спрашивал в заключение Костенко. — Нельзя, чтобы к власти опять пришли те люди, которые руководили страной раньше. При демократии их возможности станут еще более широкими, чем при тоталитарной системе».

Бориса застрелили январским утром в его собственном подъезде, а книга его так и не добралась до Магнитогорска. Может, как раз этой расправой в 1990 году открылась эпоха чисто политических убийств в современной России.

Жилой массив на человеческих костях в Магнитогорске, несмотря ни на что, был возведен и заселен. Никто от новоселов не отказался от ордера.




77

Между тем, Фанина семейная жизнь, которой она так дорожила и которую так лелеяла, складывалась к этому моменту совсем непросто. Года два назад, вернувшись домой во внеурочное время, она застала шестнадцатилетнюю Динку в своей супружеской постели вместе с каким-то юнцом. Мать в панике бросилась за помощью к специалистам, и они заподозрили в психике дочери некие истерические синдромы. И тут Фаня вспомнила, как в детстве давала ей время от времени по полтаблетки элениума, чтобы дочь крепче спала ночами и не тревожилась во время наших свиданий. Это породило в Фане неистребимый комплекс вины, которой она не могла поделиться ни с кем, кроме меня. Однако именно меня она считала соучастником злосчастных действий, приведших к роковым последствиям.

К восемнадцати годам Динка стала совсем неуправляемой. Не ходила на занятия в институте, чаще ее можно было встретить в придорожных кафе на Меридиане, в компании дальнобойщиков. Фане казалось, что то и дело от дочери попахивает спиртным. Мать боялась, как бы она не пристрастилась к наркотикам.

— Женщине приходится выбирать — или карьера, или семья, — напоминал я ей старую истину.

Но Фаня склонна была во всем винить меня, так бесцеремонно двенадцать лет назад нарушившего ее семейную идиллию. Даже если бы мы прекратили нашу связь хотя бы в позапрошлом году, говорила она, все в ее семье было бы по-другому. Дело в том, что Салим, верный Саша, недавно родил себе ребенка на стороне. Для Фани это было шоком, но пока они продолжали жить вместе.

— Это был ее последний шанс кого-нибудь родить, и она воспользовалась им, — утешала себя вслух Фаня, проклиная соперницу.

— Мудрые слова женщины, — привычно заключал я, — дочь которой в данную минуту трахается неизвестно где неизвестно с каким пацаном, а муж как раз стругает очередное внебрачное дитя. Причем женщина эта лежит в постели с посторонним мужчиной.

— Ты не посторонний, — опускала глаза Фаня.

Я был все эти годы готов сделать все, чтобы Фаня была счастлива, и абсолютно не чувствовал себя ответственным за развал Фаниной семьи. Все-таки странный народ эти женщины, думал я. Уже сколько лет вроде как любит меня, но душа болит и за Салима.

Я с самого начала мечтал увести Фаню от мужа, но всегда натыкался на ее упорное нежелание даже просто обсуждать этот вопрос.

Упомянутая постель, между тем, находилась в полулюксе гостиница «Россия» с видом на Кремль. Фаня защитилась в октябре 1989-го и к настоящему моменту заведовала кафедрой в своей альма-матер. 19 августа 1991-го мы все трое одновременно оказались в Москве. Татьяна с Фаней как делегаты конгресса IFLA — Международной федерации библиотечных ассоциаций. Меня и нескольких моих коллег, особо отличившихся при строительстве кислородно-конвертерного цеха, пригласили в Кремль для вручения высших орденов и Золотых Звезд Героев Социалистического Труда.

Прямо под нашими окнами застыли четыре черных танка.




78

Я стал ощущать, что теряю Фаню еще вчера, когда мы только приближались к Москве в спальном вагоне с южных морских берегов. Мы прибыли в «Россию» вечером, уже было темно, и небо было расцвечено праздничным салютом в честь Дня Воздушного Флота СССР. Мы устроились каждый по своим документам: Фаня в двухместный номер с какой-то молоденькой архангелогородкой по имени Таня, тоже приехавшей на конгресс; я — в полулюкс этажом ниже.

Был чудный ужин в их номере, но я заметил в настроении Фани нечто, чего раньше не ощущал. Несмотря на все ее метания и терзания, проблемы, существовавшие между нами к этому моменту были как будто решены. В сущности, мы уже некоторое время жили вместе, и я научился чувствовать малейшие колебания в ее настроении. То есть она по-прежнему была предупредительна, внимательна, даже заботлива, весела, отзывчива на шутку, но во взгляде ее, я не мог ошибиться, присутствовала тень некой рассеянной сосредоточенности, обращенной внутрь себя. Я воспользовался беспроигрышным в данной ситуации ходом — стал уделять немного больше внимания Тане.

Фаня — Таня, взрывное сочетание. Надо сказать, мой интерес к древнему городу Архангельску был сразу замечен и активно пресечен.

Когда мы все уже были немного подшофе, я пригласил обеих дам в находящийся тут же поблизости, на этаже, ресторан. Я заказал достаточно экстравагантные блюда и выпивку. Архангелогородка Таня в восхищении смотрела на меня.

— Герой Соцтруда ведь может себе это позволить, не правда ли, Фаня? — произнес я, подчеркнуто рисуясь.

— Да, разумеется, — сказала Фаня.

Минетка-туалетка. Эти слова Татьяны аспирантских времен всплыли в сознании опять. Меня бесило от одной мысли, что она в предвкушении от завтрашней встречи со своими... Кем?

Я танцевал по очереди с обеими своими партнершами, а когда мы танцевали с Фаней танго, к нам не осмелился присоединиться никто. Все стояли и наблюдали. И сопровождали танец аплодисментами.

— Как всегда, никто не может устоять перед твоим обаянием, — говорила Фаня. — Казалось, она смотрела на меня с обожанием.

— Ну конечно, — соглашался я.

Ее приглашали танцевать, но я не позволял. Когда я уходил на танцпол с Таней, то строго-настрого наказывал Фане не сдвигаться с места, если даже произойдет землетрясение.

Таня удивлялась и говорила, что она впервые наблюдает такое женское смирение.

— Татарская жена и должна быть смиренной, — говорил я.

Погоди, дорогая, думал я, глядя на ее симпатичную мордашку, придет время и с тобой познакомиться поближе. Я явно перебрал.

Гулять мы закончили у меня в номере. Время приближалось к двенадцати ночи, а автобусы в Хаммеровский центр, где намечались заседания конгресса, должны были подать к 10 утра. Я же вообще 19 августа был свободен, потому что нас, приехавших по наградным делам, ни о чем не предупредили, и мы разбрелись по столице.

Я предложил дамам по последней, но они уже были ни на что не годны. Они уснули, прижавшись друг к другу, как две лесбиянки.




79

В восемь утра, за завтраком, в выпуске «Новостей», мы впервые услышали аббревиатуру ГКЧП. Это переворот, понял я и вспомнил пророчества Гоголадзе. Значит, день «Д» наступил? Я пытался найти кого-нибудь знакомых в союзном правительстве, но это оказалось бесполезным. В российском Доме Правительства телефоны отвечали, и я решил поехать туда. Но ни один шофер ни за какие деньги не брался довезти пассажира до места. В то же время водитель красного «Икаруса» с табличкой IFLA торопил делегатов.

— Иначе опоздаем, — говорил он.

Вокруг суетились казаки и делегаты Конгресса русских общин, проходившего в «России» — что-то у них не состыковалось в связи с объявленным ЧП.

Мы застряли на проспекте Карла Маркса, на подъезде к улице Горького, между Госстроем и гостиницей «Москва». Сотни тысяч людей столпились на Манежной площади. Молодые люди пытались забаррикадировать остановленными троллейбусами устье улицы Горького.

Мы выбрались из автобуса на запруженную людьми улицу. Вслед за нашим автобусом застрял еще один «Икарус», синий, а следом улицу заперла колонна БТРов. Солдаты сидели на броне, мирно покуривали. Из толпы перешучивались с солдатами.

Толпу воодушевил слух, будто с балкона «Москвы» с минуты на минуту выступит с обращением Ельцин. Люди стали подтягиваться к гостинице. Раздались дружные выкрики: «Ельцин! Ельцин!» Потом прошел шепоток, что по Маркса идет ОМОН, а по Горького спускается колонна танков. Бронетранспортеры позади наших автобусов сдали назад и скрылись где-то на Охотном Ряду. Шоферы «Икарусов» завели свои моторы, газанули, все, кто успел, заняли свои места.

— Возвращаемся назад, в «Россию», — объявил водитель.

Мы медленно поползли через толпу. Когда проезжали мимо Большого, то увидели спускающуюся слева по улице, рядом с театром, колонну танков.

У «России» все также, как неприкаянные, бродили представители русских общин.

Мы с Фаней и Таней перекусили в буфете одного из вестибюлей «России». Таня уже чувствовала себя своей в нашей компании. Вечное сочетание: Фаня-Таня, подумал я. И еще я подумал, что может быть самое время позаботиться о билетах домой, потому что политическая атмосфера в столице не способствовала даже воспоминаниям о советских наградах. Того и гляди начнут на столбах вешать коммунистов. Интересно, как объяснит министр культуры СССР Губенко, который через несколько часов должен открыть конгресс IFLA здесь же, в Большом концертном зале «Россия», зарубежным гостям то, что происходит в Москве и стране.

Тем не менее, открытие конгресса не отменяли. Женщины пошли готовиться к выходу в свет. Я же в метро поехал на Красную Пресню. Там безусые пацаны с энтузиазмом пугали сами себя. Шумно громоздили на лестнице перед площадкой «Белого Дома» какие-то решетки, металлические ограждения, спутанную арматуру, крышки от колодцев. Не то что для спецназа, для пехоты такое сооружение не является препятствием. Слева, у барьера, был оставлен крошечный и неудобный проход для посетителей. Неподалеку стояли два Т-72, один из них под российским флагом.

Наверху, на площадке, было сравнительно людно, но в основном это были непонятно кто — то ли неопохмеленные молодые люди, то ли наркоманы. Кто не дремал, прислонившись к стене, тот слонялся по площадке в поисках выпивки, курева или хотя бы тени.

— Давай запишу тебя в защитники «Белого Дома», — предложила одна из подобных личностей, стрельнув сигарету.

— Где я могу найти Дашкова? — спросил я у волонтера.

— Тут есть Ельцин, Руцкой и Хасбулатов. Вот их я знаю.

Я подошел к ребятам в штатском, но в бронежилетах, охранявшими вход в здание. С автоматами напоказ, оснащенными парой рожков, обмотанных синей изолентой, парни заметно рисовались, чувствовали себя избранными.

— А кто вы такой? Какие у вас есть документы? — поинтересовались они.

Я прикинул: ни одна имеющихся у меня бумаг для сложившейся ситуации не годилась.

Я почитал бюллетени, развешенные на стене. Они то и дело обновлялись молодыми людьми, выносившими их из здания. Одному из них я передал свою визитную карточку для человека по фамилии Дашков. По тому, что он взял карточку без расспросов, я понял, что он знает, о ком идет речь. На обратной стороне карточки я написал свой и Фанин гостиничные телефоны.

Отойдя немного от «Белого Дома» я оглянулся. Все стены и барьеры были расписаны антисоветскими и антикоммунистическими лозунгами. В небе висел на длинном леере аэростат с российским триколором и почему-то украинским жовто-блакитным двуколором. Наверное, в знак союзничества двух революций.

Как раз в эту минуту и начался дождь, который потом, почти не переставая, шел трое суток.




80

Вечером Фаня предложила сходить к «Белому Дому» — она еще там не была. Когда мы втроем спускались к Краснопресненской набережной по Калининскому проспекту, то услышали, как один мальчишка уговаривал своих товарищей: мол, пошли к Дому правительства, там такая тусовка!

— Побываем на тусовке! — весело сказала Фаня. — А то целый день пришлось заседать.

Народу у «Белого Дома», несмотря на дождь, заметно прибавилось. Царила атмосфера народного гуляния но, разумеется, кое-кто высказывался на тему — будет штурм или не будет. Я, например, простым глазом выделил среди таких предсказателей двоих-троих платных провокаторов. Вопрос был только в том: на кого они работали. На ГКЧП, на Ельцина? Хотя в любом случае держать в напряжении такую толпу опасно. Одно неосторожное слово, один выстрел могут привести к несчастью.

Чувствовалось, что единого центра обороны «Белого дома» не существовало. Неконтролируемое скопление людей могло обернуться морем крови. Кто-то из сценаристов народного волеизъявления просто-таки жаждал трагедии.

Дождик моросил почти без остановки, иногда усиливаясь. Но люди в массе своей не расходились. Некоторые тащили с собой и бросали в кучу какие-то железки, впрочем баррикада от этого не становилась внушительнее. Похоже, собравшиеся сознавали, что если они уйдут сейчас, на их место придут другие. И необязательно их цели и интересы впоследствии совпадут.

Привозили и раздавали много продуктов, соков, пепси. Предлагаемого спиртного я не видел, но явно пьяные встречались.

Выступавших звезд русского рока с нашего места было плохо видно и слышно.

— Это не наш праздник, — сказал я своим изрядно замерзшим спутницам. — Пойдем туда, где сухо и тепло.

Уже в первый день ГКЧП цены в Москве заметно взлетели. За баснословные деньги мы доехали до «России», причем таксист вообще сначала потребовал с нас доллары. Нас обслужили в номере за неслыханную сумму. Казалось, Москва живет последний день.

Мы смотрели в перерыве «Лебединого озера» «Новости». Вот в репортаже Сергея Медведева мы увидели наш автобус возле гостиницы «Москва», вот на общем плане мы с Фаней, а позади нас виден край бронетранспортера. Вот колонна танков проходит мимо Большого. Вот граждане перегораживают дорогу под эстакадой на Краснопресненской набережной железобетонными блоками.

Вспомнились слова отца: «У нас, в России, перемен к лучшему не бывает». Какие силы придут к власти? Разве просто разобраться в этом маленькому человеку? Да и нужно ли ему это? Оставили бы его самого и его семью в покое, дали возможность спокойно жить и спокойно умереть. Сколько поколений русских людей погублено, а косточки их разметаны по всей земле российской — от Польши до Тихого океана. А сколько сама Россия принесла несчастий человечеству? Возможно, народам вообще легче жилось бы без такого государства, как Россия, на карте мира?

Если судить по намекам Гоголадзе-Дашкова, ГБ уже давно задумывалось о смене строя в СССР на более эффективный и всерьез принялась за реализацию этого проекта пять лет назад. Вся двенадцатая пятилетка была посвящена этому. К сегодняшнему дню стратегические планы, намеченные XXVII съездом, практически выполнены. «Стройтрест» тоже завершил свои дела. Держава на новом витке индустриализации, которую предстоит развивать без задержки. Страна без потрясений и остановок должна достичь новых высот.

...Четыре танка так и стояли под нашими окнами.




81

На другой день Фаня с Таней с утра уехали в Хаммеровский центр. Про Героев Труда в Кремле, похоже, прочно забыли. Я опять оказался на Краснопресненской набережной. Людей у «Белого Дома» было еще меньше, чем вчера, присутствовал, скорее, хиппующий контингент. Многие с недоумением оглядывались на меня: что здесь делает этот взрослый дядя?

Москва жила своей обычной жизнью, только этот маленький островок столицы символизировал какое-то сопротивление устоявшимся порядкам. Что предлагалось взамен, было неясно. Общие слова, лозунги, пока самое конкретное — гражданское неповиновение.

Мне было скучно без общества Фани, и я прошел пешком до Хаммеровского центра. Там шло заседание, я поболтал с девушками из секретариата. В перерыве я увидел спешащую по коридору Фаню. Кажется, прежде чем ее самое, я увидел ее стремительную грациозную походку.

— Фаня! — сказал я. — Страна рушится. Бросай все. Пойдем со мной.

— Нет, — сказала она. — У меня еще два часа заседаний.

— И никак нельзя не пойти на эти заседания?

— Я должна быть там.

— Очень жаль, — сказал я.

— Встретимся вечером в гостинице, — улыбнулась Фаня.

— Поторопись. Кажется, я тебя задерживаю, — сказал я.

Никогда в жизни я не чувствовал себя таким лишним, как сейчас.

— Здравствуйте! — меня кто-то тронул за рукав.

— Тамара Федоровна! — В течение последних лет мы с ней иногда встречались, когда Таня выезжала со мной в область. Но почему-то здесь я не ожидал встретить проректора Челябинского института культуры. Впрочем, как и она меня. Я объяснил, почему нахожусь в Москве.

— Помните, я вам прочила большое будущее? Поздравляю вас с высоким званием!

— Ох, Тамара Федоровна! Вы видите, что творится в Москве...

— Самое главное, неизвестно, что будет завтра, — вздохнула она.

Я слышал с полгода назад об отъезде профессора Штерна в Израиль, но счел неудобным заводить разговор на эту тему с Тамарой Федоровной. Но она сама вдруг сказала:

— Хорошо, что Исаак Семенович вовремя уехал. Сегодняшние события его бы не на шутку обеспокоили.

— Извините, Тамара Федоровна, как я мог догадаться по некоторым признакам, причиной его отъезда стали взаимоотношения с сотрудниками кафедры.

— Да, выпестовал он двух талантливых учениц, двух змей, которые в борьбе друг с другом не щадят никого и ничего вокруг. Помните танец двух кобр тогда, несколько лет назад, у вас дома?

— Вы имеете ввиду?...

— Именно их я и имею ввиду.

Тамара Федоровна удалилась, и в ту же секунду я увидел Таню. Она беседовала с группой, судя по черным хиджабам, иранок. Если через три минуты Фаня не вернется, я подойду к Тане, решил я.

Таня оживленно болтала по-немецки. Она, несомненно, заметила меня, а до этого видела, как мы разговаривали с Тамарой Федоровной. Мы довольно давно не общались с ней, разве что изредка, по телефону.

Я не стал препятствовать общению женщин, просто стоял и ждал. Я не знал, что Тане известно о наших отношениях с Фаней. Мне ничего от нее не было нужно. Просто хотелось перекинуться парой слов, чтобы потом не мешать друг другу жить.

Все же везет мне на красивых женщин. Я не могу не восхищаться ими хоть на улице, хоть в постели. Были бы они еще чуть более верными. Но для этого им нужно отдавать все свое время. А время у мужчины, как назло, делится на нескольких женщин. И на дело.

Таня сама подошла ко мне — стройная, тонкая, загорелая.

— Я уже видела тебя вчера в компании Фании Сабуровны. Поэтому не подошла, — сказала она. — Вам не выдают ваши награды в связи с этой заварушкой?

— Да, властям как-то не до нас.

— Вы так сдружились с Фаней? Хотя бы из вежливости мог поискать здесь меня.

— Я не знал, что ты в Москве, на этом конгрессе, — соврал я.

— А вообще, что ты думаешь об этом ГКЧП? Об этом так называемом путче.

— Готовилось ГКЧП в советских традициях в надежде на автоматическое всеобщее одобрение. Но не сработало, потому что с самого начала никто не планировал никакой крови. Выигрывает тот, кто проявил больше решительности.

— Ты говоришь о Ельцине?

— Он продемонстрировал завидные актерские способности.

— Но и выглядит он очень импозантно. Настоящий русский богатырь, не побоявшийся практически в одиночку противостоять системе.

— И сторонники у него, как один, стойкие, преданные. На Руцкого и Хасбулатова Ельцин может полностью положиться. Они не предадут в борьбе.

— Слушай, мне вдруг вспомнилось, что всегда говорил твой папа о политической борьбе.




82

Я не собирался забирать свою жену из Хаммеровского центра. Но раз уж так получилось, что она фанатично не цеплялась за каждое заседание, и были у нас общие воспоминания, а я стараюсь со всеми своими женщинами расстаться друзьями, то оказались мы сначала в баре на этаже «России», потом плавно переместились ко мне в номер.

— Знаешь, за что я тебя всегда ценила? — спросила Таня. — За то, что ты умеешь быть таким милым. Не скрою, мне очень жаль, что наш брак стремительно скатывается к краху, но с этим, видно, уже ничего не поделаешь.

Кто заставлял тебя, прикрываясь йогой, астрологией, прочей чертовщиной, изменять мне при каждом удобном случае, подумал я. И не испытывать при этом абсолютно никакого чувства вины.

Тебе надо было быть побольше с женой, сказал я себе. Может быть, ради конвертера я и пожертвовал браком?

— Так что ты имела ввиду из того, что говорил отец?

— В политике нет друзей, есть только интересы.

— Он повторял слова Черчилля.

— Ну все равно, очень верные слова. Я поэтому ни на грош не верю политикам. Особенно тем, кто говорит то, что хочет услышать публика.

— Ты прости меня, Таня, за мою последнюю выходку. Просто я был не вполне трезв.

— Это после Иссык-Куля? Я вела себя, как настоящая шлюха, провоцировала тебя. Ты просто выплеснул мне в лицо рюмку водки, а ведь вправе был бы и убить, так я нарывалась.

Хорошо иметь дело с понимающими что-то в жизни женщинами.

— Я хотел бы любить тебя всю жизнь, Таня. Только вот мешали некоторые обстоятельства.

— Обстоятельства по имени Фания Сабуровна?

— Это моя болезнь. Между нами был бурный роман еще до нашей с тобой женитьбы.

— Я была потрясена, когда уяснила, что ты с успехом действуешь на два фронта.

— Видит Бог, до поры до времени я не знал, что она работает с тобой.

— Бедный, ты и потом очень многого не знал. Или не хотел знать. Для тебя конвертер был временами, как песок для страуса, куда он прячет голову. Аспирантура в Химках перековала нас, всех без исключения. Каждая из нас, прошедших эту школу, достойна награждения орденом Дружбы народов. Ты пристальное внимание уделял мне, поскольку я твоя жена. Но почему бы тебе не потереть позолоту со своей любовницы? Очень много интересного там можно обнаружить даже при поверхностном исследовании.

— Я вспоминаю твое выражение «минетка-туалетка"...

— А вот ты у своей любимой Фани спроси, что бы это значило.

— Ты хочешь сказать, что для нее не существует никаких моральных преград на пути к цели?

— Посуди сам. Может быть, еще вчера я не рискнула бы говорить об этом вслух. — Она сделала большой глоток шампанского. — Помнишь, я ездила в Болгарию по выигранной путевке — ну, там Златни пясцы, София, Бургас?.. Куча левов, которые передал мне наш должник.

— Очень хорошо помню. Чтобы покрыть твои болгарские похождения, мне пришлось пойти на подкуп должностного лица при исполнении служебных обязанностей.

— Обойдемся без статей Уголовного кодекса?

— Отчего же. Статья 174 УК РСФСР — от трех до восьми лет. А еще существует статья 64 «Измена Родине», предназначавшаяся тогда аккурат для тебя, — лишение свободы на срок от десяти до пятнадцати лет с конфискацией имущества и со ссылкой. Или смертная казнь с конфискацией имущества. — Я заводился все больше. — Я знаю, что ты впервые изменила мне как раз в этом Бургасе. Зачем тебе нужно было черт те где таскаться с этим бундеснемцем? Уж если приспичило в условиях заграницы, можно было обойтись кем-нибудь попроще, прежде всего, своим соотечественником.

— И ты столько лет носил все это в себе? Бедненький. Ты будешь смеяться, — сказала Таня, ставя стакан на стол, — но в Бургасе не было никакого бундеса.

— Что же было?

— Провокация гэбухи, — сказала Таня.




83

— Какого черта? — вскричал я. — Самым подозрительным для ГБ объектом в тот момент вокруг тебя был Исаак Штерн — потому что родня у него жила в Израиле.

— Их интересовал ты. Я много думала потом об этом. Похоже, предполагалось, что после ККЦ, ты возглавишь реализацию некоего государственной важности проекта или начинания. Им не нужны были твои связи, они требовали от меня систематического описания твоих личностных характеристик, твоей реакции на различные психологические раздражители. Твоих откликов на те или иные явления общественной и политической жизни. На эту тему со мной всю ночь беседовали два товарища, которые присоединились к нашей группе еще вечером в ресторане.

— А как ты оказалась в их обществе?

— Руководитель группы предупредил меня, что эти люди из органов. Они хотели бы отдельно пообщаться со мной, и я должна поехать с ними. Я решила, что разговор пойдет по поводу левов, которые я, не прячась, тратила налево и направо. Вокруг меня накалялась обстановка, потому что люди считали, что я имею такую возможность из-за поста, занимаемого моим мужем.

Специалисты, так назовем их, действительно начали с денег, пытались запугать меня, но я скоро сообразила, что не это было главным: очень уж быстро они перешли ко второму вопросу.

— Наверняка ситуация у них с самого начала была под контролем, — сказал я. Почему я, стрелянный воробей, не обратил внимание на странные совпадения? Болгарин с комбинацией рубли-левы вышел именно на меня — и ни на кого больше. Это было как нельзя кстати, потому что через месяц моя жена имела возможность выехать в Болгарию к своим денежкам.

— Внешне все это напоминало обычную пьянку на какой-то квартире, — продолжала Таня. — Треп о том, о сем, комплименты моей внешности, моему вкусу. Похоже, они оба были профессиональными психологами. Они заставили меня рассказать историю нашего с тобой знакомства, вникали во все тонкости нашей семейной жизни — признаться, вполне тактично. Не скрою, мне было интересно с ними, я даже в какой-то момент включилась в игру, наверное, кокетничала с ними, с обоими. В конце концов, они стали склонять меня к сотрудничеству с ГБ. «У нас нет абсолютно никаких претензий к вашему мужу, но наша организация должна быть совершенно уверена в нем и в будущем. А для этого человек всегда должен находиться в поле зрения. Вы советский гражданин, член партии понимаете, о чем идет речь».

Как гражданка СССР и член КПСС я понимаю интересы вашей службы, заявила я, сразу протрезвев, но шпионить за собственным супругом не собираюсь. Более того, я считаю ваше предложение крайне возмутительным и по возвращении на Родину сразу расскажу обо всем мужу. А он, не сомневаюсь, найдет механизмы, чтобы приструнить вас. Ребята видно не привыкли к такому тону. Раз так, был ответ, вы испортите свою судьбу. Они не угрожали и ничего не объясняли, просто предупредили. И не напрасно: уже на следующий день наш дружный коллектив вовсю сплетничал о моем ночном приключении с западными немцами. Кто распустил этот слух?

Я вспомнил злорадство, прятавшееся в глазах капитана тогда, на стройке. Выпил рюмочку и спрятал пачку красненьких в бездонный карман штатского пиджака. Бедная, бедная, бедная Таня, думал я. Ведь именно после этого случая надломились наши отношения.

— Но самое интересное было позже, утром, когда уже пить надоело, а разговаривать стало неинтересно. Я сделала вид, что задремала в кресле, а ребятам, наверно, надо было доложиться начальству. Переговоры вел старший из них. «Никак не соглашается, — сказал он в трубку. — Может, пока обстоятельства не изменились, остановимся на старом, проверенном варианте?» На том конце провода как будто приняли предложение.

Когда мы сели в машину, и поехали по пустынному в этот ранний час городу, старший, наверное, чтобы уязвить меня, сказал своему напарнику:

— Ее муж уж сколько лет под присмотром одной шмары. Та, видите ли устала жить двойной жизнью. Наверно, придется разводить объект с Татьяной Владимировной и подбирать ему супругу из старых знакомых.

— Что же ты сразу не рассказала мне обо всем этом? — мне было досадно и стыдно одновременно, что я так легко купился шесть лет назад на россказни капитана.

— Я боялась, что ты наделаешь глупостей, — сказала Таня. — Во времена строительства конвертера ты был вообще, как натянутая струна.

— Сейчас, когда ее патриархальная татарская семья лопнула, а ты в новых, создавшихся после ГКЧП условиях имеешь не привилегии, а скорее прегрешения перед новой несоциалистической властью, не думаю, что ты ей будешь сильно нужен, — говорила Таня о Фане позже. — Разве что у тебя есть много денег. Зеленых денег.

Не удержалась Таня, зло наговаривает на соперницу. Между тем, Фаня всегда была равнодушна к деньгам.

Было уже темно, когда я проснулся от телефонного звонка. Татьяна спала со мной рядом. Фаня сообщала, что она поехала в Химки навестить своих знакомых и сегодня уже не вернется в «Россию». Завтра у нее будет достаточно свободный день. А вечером для делегатов конгресса IFLA должен состояться прием в Кремле.

Наутро стало известно, что московские события без крови не обошлись.




84

Как зомбированный, я с утра отправился к «Белому Дому». Многотысячная толпа была вытеснена на задворки Дома правительства РСФСР. Дождь лил как из ведра, люди стояли среди какого-то мусора, под листвой промокших деревьев и зонтиками цеплялись друг за друга. Время от времени, как по команде, все хором выкрикивали: «Ельцин! Ельцин!». Это уже не звучало как фамилия, а как призыв к переменам, как клятва идти до конца. Понимал ли это человек по имени Ельцин?

Фаня меня уже ждала в «России». Мы прошлись по магазинам — купить что-нибудь для вечернего приема. Посидели в кафе «Алтай» на Калининском. Погода стала налаживаться, небо прояснилось, потом выглянуло солнышко. За окном раздался многоголосый рокот моторов — это танки уходили из города.

— За три дня рухнул незыблемый, казалось, строй. Кто бы мог подумать, — сказала Фаня. — Теперь все будет по-другому. Мы построим новую страну.

Чтобы построить новое, надо сломать старое, подумал я. Я чувствовал, что что-то не сыгралось в первоначальных планах сценаристов, и уже многого не поправишь. Инициатива утеряна, все надо начинать сначала.

Мы вернулись в «Россию». Танков под окном уже не было. Фаня с архангелогородской Таней отправились на прием, а я задремал у телевизора. Горбачев с Раисой Максимовной спускаются по трапу самолета. Руцкой с автоматом. Как раз в этот момент зазвонил телефон. Я взял трубку — это был Гога.

— Ты меня искал — вот он я, — сказал Гога.

— Может, подъедешь ко мне в гостиницу? — спросил я. — Мне, например, есть с тобой о чем поговорить.

— И мне тоже, — сказал Гога.

Он привез с собой бутылку какого-то французского питья, но мы ее даже не открыли: Гога сослался на то, что через час у него оч-чень серьезная встреча.

Я пошутил в том смысле, что если надо будет стрелять, глаз должен быть верным.

— Стрелять не придется, но в разговоре предстоит быть начеку, — сказал Гога. — То, что готовилось пять лет, а вернее сказать, со времен Андропова, Ельцин разрушил в три дня. СССР должен был плавно, избежав хаоса, шоковой терапии или югославского варианта, перейти на новые экономические рельсы. Есть ли у Ельцина какая-то программа, совершенно непонятно. Кто в его команде? Способны ли эти люди вывести страну из тупика? Что они могут предложить народу, кроме благих пожеланий?

ГКЧП, коммунисты позволили себя полностью дискредитировать. Устраивать новый переворот в задерганной стране никак нельзя. Придется идти на соглашение с Ельциным.

Несчастная страна, здесь не могут без революций, подумал я про себя, но вслух произнес:

— Пройдут годы, пока он не наиграется, не натешится властью.

— Силе необходимо противопоставить силу.

— А нельзя было выкрасть Горбачева с крымской дачи, с Фороса, прежде чем его выманил Ельцин? Все же он обладает союзным президентским мандатом. Или, может, уже не было таких возможностей? — спросил я, чувствуя, что спрашиваю лишнее.

— Объект «Заря», как ты понимаешь, находился и находится под нашей опекой. Но Горбачев как лидер страны был к 19 августа уже импотентом. Единственной харизматической личностью остался Борис Николаевич. Сегодня страна пойдет за ним, куда бы он не повел, хоть в пропасть. Когда Ельцин приведет страну к пропасти, народ запросит к власти нас.

— Будете ли через годы вы готовы принять на себя такую ответственность, — спросил я его тогда.

— Электронные базы с дальнейшими планами КГБ и ГКЧП в ходе так называемого путча сейчас при желании можно отыскать не только за семью печатями. Между прочим, там, среди наиболее вероятных фигур на пост премьера СССР, фигурирует и твоя фамилия. Можешь представить, через какое сито прошла твоя кандидатура?

— Ты шутишь? — только и спросил я, вспомнив предостережение отца о возможности вовлечения меня в какую-нибудь пакость втемную.

— Я был давно уполномочен переговорить с тобой: присоединяйся к нам. Ты ведь, в сущности, плоть от плоти наш. Возраст у тебя самый подходящий — сорок с небольшим. Не раз и не два проверенный человек, доказал свою преданность стране и Родине. Герой Труда. Стране при новой формации будут необходимы управленцы самого высокого ранга, имеющие социалистическую закалку, но и умеющие смело перестраиваться, работать в рыночных условиях.

— Но теперь ситуация несколько изменилась, — заметил я.

— Однако все равно Ельцину, как только создадутся условия, придется передать власть человеку с ярко выраженной чекистской закалкой. У нас много способных людей. Мы можем выдвинуть из своей среды сотни молодых офицеров, психологически подготовленных к работе на любом ответственном посту в стране, — продолжил Гога. — И им всегда будут подспорьем наши многочисленные НИИ с аналитиками и высококлассными специалистами любого профиля в погонах.

— Вы хотите создать в стране КГБешную власть? Вряд ли народ захочет набрасывать на себя такую удавку.

— Мы ненавязчиво провели мониторинг. Народ жаждет сильной руки. На обновленной технической основе мы начнем развиваться по-новому и наступят новые времена. Сейчас главное — сохранить экономический потенциал страны в верных руках, чтобы он не утек за границу. Экономикой должны рулить совершенно надежные люди. Лояльность — главное условие истинной причастности к рычагам власти. Остальное — пена, которую смоет очистительная волна.

Он помолчал. И тут только я заметил, какой у него смертельно усталый вид. И все равно я спросил его о том, что могло нас развести навсегда:

— Ты знаешь, кто замочил Борю Костенко?

— Нет, — ответил Гога. Я понимал, что если бы он даже знал, то не сказал бы.

Больше Юру Гоголадзе-Дашкова я никогда не встречал, хотя нас уже прочно связала неразрывная нить.




85

Фаня позвонила вечером и несвойственным ей капризным тоном велела явиться к ней в номер с бутылкой — все равно какой. Она играет на публику, догадался я.

Фаня сидела прекрасная, как королева, в обществе архангелогородской Тани и некоего человека восточной наружности.

— Поэт из Афганистана, — представила его Фаня.

При знакомстве поэт несколько стушевался, он не говорил по-русски и совсем не был уверен в себе. А может, потерял такую уверенность, ощутив мое крепкое рукопожатие. И вообще, я был у себя на Родине и рядом со мной находились совсем не чужие мне женщины. А он был на чужбине.

Не сомневаюсь, что у него были особые виды на Фаню, и не исключено, что Фаня пригласила меня в качестве громоотвода от посягательств поэта. Познакомились они, оказывается, на приеме в Кремле.

Я разлил коньяк, оставленный Гогой.

— Завтра с утра я уезжаю в Химки, — неожиданно объявила Фаня.

— Очень хорошо, — сказал я, опять наполнив рюмки. — Хоть однажды у нас с Таней будет возможность провести день, как мы хотим. Не правда ли Таня, что без Фани мы завтра сможем организовать интересный досуг?

— И что вы собираетесь делать? — поинтересовалась Фаня.

Поэт выпил рюмку и заторопился.

— Гостя надо проводить хотя бы до метро, — сказал я. — А то вдруг он заблудится?

— Раз вы уже спелись, идите с Таней, — сказала Фаня обиженно.

Так что провожать поэта мы пошли с Таней. На станции метро уже висела новая табличка: «Китай-город». Мы посадили поэта на поезд. На выходе со станции, на лестнице, я повернул Таню к себе и крепко поцеловал.

Мы поднялись ко мне в номер и тут же легли в постель.

Ночью позвонила Фаня и попросила меня прийти к ней.

— Сама приходи сюда и не забудь остатки французского коньяка.

Я быстро надел на себя рубашку и брюки, приоткрыл дверь, чтобы Фане не пришло в голову стучать.

— Где Таня? — спросила она, устроившись в кресле за журнальным столиком.

— В соседней комнате.

— Вы с ней?..

— А как ты думаешь?

— Я думаю, что ты поступаешь неправильно.

— Фанечка, мне надоело, что ты постоянно от меня отказываешься, — сказал я. — Объясни внятно, зачем тебе завтра ехать в эти Химки? Еще не набралась опыта?

— О каком ты опыте говоришь?

— За прошедшие десять лет я мог бы написать диссертацию на тему: «Эволюция сексуальных пристрастий аспирантов-библиографов».

— Я не тебе изменяла — своему мужу.

— Поэтому в случае, когда тебе в голову придет мысль меня в чем-то упрекать, загляни в свой паспорт.

Фаня подошла к телефону, набрала длинный номер. Междугородний, догадался я.

— Салим! Извини, что разбудила ни свет ни заря, — сказала она. — Я звоню из Москвы. Считай, что с этой секунды мы в разводе. Можешь делать все, что тебе угодно, — добавила она. — А я выхожу замуж. — Она помолчала. — Ты знаешь, за кого.

— Исполнилась мечта фраера, — перефразировал я Ильфа и Петрова. — Наконец-то Фаня решилась выйти за меня замуж.

Не надо мечтать — иногда мечты сбываются, подумал я.




86

Фаня подняла Таню, которая мало что соображала спросонья.

— Крикни «горько», ты присутствуешь на свадьбе.

Таня снова задремала в кресле.

— Когда вы с Таней ушли провожать этого афганца, ко мне неожиданно, в поисках тебя пришел Гоголадзе. Он увидел свой коньяк на столе и прождал тебя с полчаса. Знаешь, что он предлагает?

— Знаю, очередную авантюру в стиле КГБ.

— А мне кажется, все это достаточно перспективно и интересно.

— Он тебе предложил нечто конкретное?

— Работу в администрации президента.

— Я разговаривал с ним примерно на эту тему. Ты заметила, что вокруг Гоги довольно часто стали погибать люди? Думаю, что со дня на день в Москве может вспыхнуть клановая война. Не исключен отстрел соперников. Ни одна группировка просто так не захочет отказаться от своих претензий на власть.

— Гоголадзе просил передать, что тебе в гостинице оставаться опасно. Завтра позвони по этому телефону, тебя без лишнего шума перебросят на Лубянку. Там найдут тебе раскладушку. — Она хихикнула, и я понял, что ей на язык просилось слово «нары». — После церемонии награждения, которая, наверное, состоится послезавтра, сразу вернешься на Урал. И жди дальнейшего развития событий. Гога обязательно даст, в случае чего, о себе знать.

— Ты, несмотря на звонок Салиму, понятно, вольна поступать, как знаешь, — заметил я.

— Я как ты.

Неужели Фаня по-прежнему следит за мной и вечерами пишет подробные отчеты в Контору?

— Фанечка, может быть, тебе лучше остаться в Москве. В последние дни я все более укрепляюсь в этом убеждении.

— Я ездила в Химки прощаться с аспирантскими привязанностями, с аспирантской жизнью. И видишь, я с тобой. Я больше никуда не стремлюсь.

Мне нестерпимо хотелось прояснить некоторые вопросы, возникшие после ночного разговора с Таней. Но Фаня сама неожиданно спросила:

— А тебе никогда не приходило в голову то, что я агент КГБ? И Салим тоже, такая у нас семейка.

— Как вас угораздило? — спросил я, будто не знал, как обычно происходит вербовка.

— Когда Салим становился на воинский учет после возвращения из армии, с ним в военкомате поговорил сотрудник государственной безопасности. Если хочешь избежать преследований, сказал он, ты должен работать на нас. «Какие преследования? За что?», — вознегодовал Салим. Быстро же ты забыл, что дед твой расстрелян в 1926 году в Казани как бывший офицер русской армии, а бабка выслана в Магнитогорск со всеми детьми в 1931 году. У нас нет гарантий, что ты не готовишь антисоветское восстание. Мы не сомневаемся, что если проведем в твоей квартире обыск, то обязательно найдем где-нибудь пару патронов от ТТ. У Салима после этого стала развиваться мания преследования. Он стал пропускать тренировки, ссориться с товарищами, с тренерами.

— Ну а тебя как заманили в сексотки? — спросил я как можно равнодушнее.

— Мне сказали, что если я не буду давать регулярную информацию о тебе, то оповестят мужа о моей связи с тобой. И компетентные органы позаботятся, чтобы я получила хороший срок, у меня отберут дочку, а аспирантуры мне не видать, как собственных ушей. И никто мне не поможет в той ситуации, потому что у меня в ходе негласного обыска в библиотеке нашли самиздатовскую литературу.

— Я же тебя предупреждал, — только и сказал я.




87

Следующим вечером снимали памятник Дзержинскому на Лубянке. Вместе с офицерами КГБ мы сквозь тонированные стекла смотрели на неуправляемую толпу, на краны в сполохах прожекторов. Многие чекисты, не пряча слез, плакали. По коридорам ходили нагруженные папками сотрудники. Шло уничтожение документов. Таким, наверно, был конец в ставке Гитлера. Хорошо, что мой отец не дожил до этого дня, подумал я.

Наутро мне выдали солидный документ на имя полковника Дашкова Юрия Павловича, но с моей фотографией. Мрачный сотрудник объяснил, что не осталось ни одного чистого бланка, все уничтожили. А это полковничье удостоверение из-за отсутствия фотографии не вручили Дашкову, и он пожертвовал его для меня.

— Разве это возможно? — усомнился я.

— Принимайте, товарищ полковник, — улыбнулся мрачный сотрудник. — Сейчас в нашей державе все возможно. И это единственный документ, с которым вам как-то удастся передвигаться по Москве и по стране.

Через пару часов я в сопровождении Фани и незнакомого офицера КГБ выехал в Кремль на награждение. Церемония протекала буднично. Все были подавлены. Награду вручал кто-то из завотделов ЦК

. Он начал говорить какие-то приветственные слова, потом у него сорвался голос и он, махнув рукой, замолчал. Мы все сфотографировались на память.

Потом он подошел ко мне и сказал:

— Я знал вашего отца.

Он поинтересовался моими планами на будущее. Он, как и Гоголадзе-Дашков, посоветовал мне поскорее покинуть Москву. Я ему сказал, что вылетаю через несколько часов бортом, который мне предоставили товарищи из ГБ.

Когда мы выезжали из Боровицких ворот, что-то ударило в капот «Волги», потом еще и еще раз.

— Автомат, — сказал водитель и прибавил скорость.

Мы проехали мимо оцепленного казаками «Белого дома». Они продолжали громоздить баррикаду, и придали ей достаточно боевой вид.

— От кого прячутся казачки? — спросила Фаня, улыбнувшись. — Все враги уже разбиты.

Здесь к нам добавились две машины сопровождения.

— Здорово. Настоящий эскорт, — сказала Фаня. — Кому скажешь, не поверят.

Она весь день была я в приподнятом настроении. Из Магнитогорска ей сразу же предстояло ехать в Челябинск, чтобы повидать дочь. Мне же был рекомендовано не выходить какое-то время из дома. Не брать телефон — как будто меня в Магнитогорске вовсе нет. Я не был уверен, удастся ли мне это.

В Домодедово мы через боковые ворота выехали прямо на поле, к ожидающему нас ТУ-134. На капоте нашей «Волги» была отчетливо видна строчка свежих пулевых отверстий. Подгоняемые радиокомандами, даже не попрощавшись с сопровождавшими нас сотрудниками, мы с сумками и автоматами в руках поднялись в салон.

Я предъявил встретившему нас пилоту полученный утром документ. Командир такой-то, представился он, пожимая мне руку и внимательно поглядев на меня. Похоже, он принял меня за бог весть какого великого шпиона — калибра Абеля или Молодых.

Мы смотрели в иллюминаторы, как лайнер набирает высоту. Москва уже погрузилась во мрак, только на западе золотилась полоска светлого еще неба.

Нам предстояло два часа лету навстречу временным поясам. В Магнитогорск мы, с учетом некороткой дороги из аэропорта в город, должны были прибыть уже на заре.




88

В совершенно пустом салоне мы устроились в соседних креслах. Стюардесса, после того как было разрешено отстегнуть ремни, принесла нам еду. Фаня сразу отложила в сторону бутерброды с ветчиной. Харам, вспомнил я арабское слово. Запрещено.

— Как там моя беспутная дочь? — произнесла Фаня, когда я уже приготовился немного вздремнуть, чтобы хоть немного прийти в себя после прошедшего сумасшедшего дня.

— Каждый человек по-своему мудр. В том числе и Дина, — попытался я выиграть хотя бы минутную глубокомысленную паузу.

Я боролся со сном, потому что мне не хотелось показаться слабее Фани. Но и она, видно, держалась из последних сил.

— Раньше я крайне болезненно переживала какие-то ситуации, — говорила Фаня, и было заметно, как ей трудно даются мысли и слова, которые она во что бы то ни стало старалась высказать. — Потом я пришла к выводу, что у каждого следствия есть свои причины. Надо пытаться на проблему посмотреть как бы со стороны, просто как на ситуацию, которая с тобой происходит сегодня. И все.

Естественно, подумал я, если бы мы поднялись над своими ошибками и заблуждениями гораздо раньше, все сейчас было бы по-другому.

— Все, что нас окружает, это часть нас, — между тем продолжала Фаня. — Природа тоже мстит. Как аукнется, так и откликнется. Так много вокруг красивых умных людей, — по моему она уже видела сон.

Я открыл глаза, когда мы подлетали к Магнитогорску. Я дал еще немного поспать Фане, потом разбудил ее. У меня заныло в груди, когда она вышла из туалета улыбающаяся, бодрая и свежая. Пепельные ее волосы были подобраны вверх, открывая всегда изумляющую меня линию шеи. Зеленоватого оттенка, с рисунком, тонкое крепдешиновое платье, дымчатые чулки на крепких ногах, туфли на высоком каблуке.

— Я люблю тебя, — сказал я. — Если бы ты знала, как я люблю тебя.

Она молча улыбнулась, и я по ее глазам видел, что да, она знает.

— У нас так много еще всего впереди, — сказала она.

— А как же предложение Гоголадзе — президентская администрация?

— А ну их всех к черту.

— Я буду тебя любить и в сто лет.

— До этого и тебе, и мне дожить надо, — засмеялась Фаня.

— Может, мы заедем ко мне домой, отдохнем немного? — предложил я. Мне так не хотелось ее отпускать.

— Вообще-то не мешало бы позавтракать, — сказала Фаня. — Но ведь у тебя дома, наверняка, кроме выпивки, ничего нет, а магазины еще не открылись.

— Мы можем что-то попросить у стюардессы. А также у меня есть всякие консервированные вкусности и сухие галеты, — неожиданно пришло мне в голову. — Вспомни Москву. Я думаю, нынче в наших магазинах продуктов меньше, чем у меня в холодильнике.

Вышел командир, оглядел с ног до головы Фаню.

— В Магнитогорске плюс девять, — сказал он. — Днем по прогнозам температура должна подняться до двадцати одного, а сейчас плюс девять. — Он снова окинул Фаню взглядом.

— Вообще-то за нами должна прийти машина. Надеюсь, встретит нас у самого трапа, — сказал я.

— В Магнитогорске в аэропорту идет немаленький ремонт как самого здания, так и непосредственно аэродрома. И может получиться так, что в связи с этим все проезды на поле в ночное время будут закрыты.

Я вспомнил об этом ремонте, который начался месяца четыре назад, еще весной. И мне вовсе не хотелось, чтобы Фаня замерзала и простывала перед выездом домой, где, как мы договорились, ей предстояло увольняться из института и начинать бракоразводный процесс с мужем.

Пилот опять вышел из кабины и сообщил, что на его запрос ответили, что у выхода с поля в город нас ждет черная «Волга».

— Вам придется идти буераками в полумраке метров триста, — сказал пилот. — Может, посидите в салоне, пока не рассветет?

— Нет, — сказал я и отдал Фане свой пиджак.

Летчик вынес бейсболку, немного поколдовал над ней и надел Фане на голову.

— Как раз впору, — сказал он довольно. Длинный козырек бейсболки скрыл не только волосы, но и пол-лица Фани. Командир также дал нам полиэтиленовый аэрофлотовский пакет с едой.


89

Нас встретили двое с фонарями и с оружием на полдороге к выходу с поля. Набросили на меня и на Фаню плотные, но легкие куртки и повели чуть не бегом в здание аэропорта.

— С мягкой посадкой, — сказал один из них на ходу. — Как долетели?

Мы прямиком прошли через стойки, на наше оружие никто не захотел обратить внимания. Видно, в эти дни магнитогорцы успели много чего навидаться, а еще больше наслушаться.

Лица встретивших нас показались мне знакомыми, но фамилий я их не помнил.

— Как в городе пережили вести из Москвы? — спросил я.

— У нас все спокойно, — сказал один из них, тот, что постарше.

Мы быстро побросали наши сумки в багажник, и машина помчалась по прямому, как стрела, шоссе, протянувшемуся чуть ли не на сотню километров от Уральских гор на восток, в благословенный Магнитогорск.

Мы сидели втроем на заднем сиденье — я в центре, между мужчиной и Фаней. Это она настояла, вспомнив, в каком нас порядке усаживали в машину в Москве.

— Тебя надо беречь, — настаивала она, пропуская меня вперед. Мне неловко было задерживать ребят и спорить из-за безделицы. В родном городе все спокойно. Если Фаня уедет в Челябинск, то я еще сегодня успею побывать на каких-то строительных объектах.

Фаня дремала у меня на плече. Мы так сроднились со своим оружием, что не догадались сложить его в багажник, и теперь приспособили автоматы на груди так, чтобы они занимали вертикальное положение.

— Мы прихватили для вас кое-какую еду, — сказал чекист, сидевший рядом с водителем. — Не забудьте напомнить.

— У нас все есть с собой, — сказал я.

Веки отяжелели, глаза стали закрываться сами собой, и я начал клевать носом. Милый запах Фани дурманил меня, и мне не хотелось засыпать, чтобы не упустить ни единого мгновения рядом с ней.

Мы стали подъезжать к моему дому, и я тронул Фаню за колено. Оно было теплым и гладким под тонким платьем в капроновом чулке.

Водитель развернулся на площадке у моего подъезда и вышел, чтобы открыть багажник. Он выгружал наши сумки, когда вылезающая из машины вперед бейсболкой казавшаяся монументальной Фаня, с автоматом на плече, в распахнутой до низу куртке, под которой был отчетливо виден на утреннем солнце застегнутый на все металлические пуговицы мужской двубортный пиджаке, уткнулась лицом в асфальт. Выстрела не было слышно, но по бейсболке расплылось мокрое алое пятно. Я выскочил из машины, готовый полить все вокруг свинцом. Но ни одно стекло не дрогнуло в обступивших нас стандартных девятиэтажках.

В машине противно стрекотала рация. Лицо Фани посерело, оно вмиг стало спокойным, каким я его никогда не видел. Затем в углах рта показалась кровь.

— Фаня, Фанечка! — Рыдания душили меня. Неужели с самого начала, в аэропорту, она разместилась в машине так, потому что что-то интуитивно почувствовала и хотела спасти меня?

Я протянул руку, чтобы сдвинуть козырек бейсболки, но чекисты не позволили мне этого сделать. Они не сказали, но я сам догадался, что, если череп расколот снайперской пулей, может вытечь на одежду и тротуар много крови и мозговой массы.