Раиф Шарафутдинов
Татарская жена
КНИГА ПЕРВАЯ



Журналисту, как и прокурору, не следует работать больше пяти-семи лет на одном месте, потому что он неизбежно обрастает опасными связями в обществе или наживает себе смертельных врагов.

- Пока ты своей работой не затрагиваешь ничьих интересов, - говорил мне лучший наш журналист второй половины 1980-х, премудрый Юрий Гоголадзе, - все тебя любят, кормят, поят и спать укладывают. Но стоит погладить кого-то против шерсти, как сразу все меняется.

Он утверждал, что так будет до тех пор, пока одно лишь упоминание имени человека в периодике может возвысить его до небес или низвергнуть с достигнутых за годы упорного труда высот. Он считался битым газетным волком.

- Человек проживает на земле три этапа: взлет, упадок и забвение, - проповедовал Гоголадзе. Наверное, поэтому он предпочел, когда пришло время, втихомолку исчезнуть из Магнитогорска.

Все, кто близко его знал, не сомневались, что он при всем своем вольнодумии, как-то связан с ГБ. Хотя практически каждого, тем более журналиста, в то время в этом подозревали. Фаня мне, помнится, говорила, что Гоголадзе, с которым она регулярно общалась в библиотеке, здорово водит машину. И отлично стреляет. А уж в драке выстоит против троих, а то и четверых.

- Я думаю, что он в юности был шпионом или диверсантом. А может, и сейчас он шпион? – Это не был вопрос, это были, в ее манере, то ли шутка, то ли утверждение. «И коль страна прикажет быть героем, у нас героем становится любой…», - настукала она одним пальцем на клавишах пианино. – Согласись, есть в нем нечто неординарное.

Во всех нас есть нечто неординарное, а также фантастическая партийно-советская биография за спиной и еще много чего впереди, подумал я, но только хмыкнул в ответ.

Похоже, Фаня старалась меня расшевелить: ее развеселил мой задумчивый вид. И она сказала, чтобы поднять мое настроение:

- Ты единственный мой герой и супермен.

Я был готов на все ради нее. Но уже давным-давно отчетливо уяснил для себя, что у нас нет и не суждено быть общего будущего.

1

Я знал Фаню с самого детства – ее детства. Она была беленькой пузатенькой девочкой в ситцевых трусиках. Дети часто загорали прямо во дворе, расстелив по косогору, в стороне от проезжей части, там и сям цветными квадратами байковые одеяла и сбросив с себя все.

Мы приехали в Магнитогорск, легендарный стальной первенец советских пятилеток, из Казахстана, где собственно и прошло мое детство, потому что отец строил там некие секретные объекты, ставшие опять-таки легендарными - Семипалатинские полигоны, Байконур.

Отец был в звании генерал-майора и занимал немалый пост, к нам домой, как рассказывала мама, время от времени звонил Косыгин. В итоге отец получил Звезду Героя из рук самого Хрущева, в снятии которого со всех постов на знаменитом октябрьском Пленуме ЦК он потом участвовал. Он был близко знаком с Брежневым и Соломенцевым, фактически и номинально возглавлявшими парторганизации Казахстана в 50-е и 60-е годы.

Отцу предлагали службу в Москве, но ему надоело быть постоянно под рукой у начальства и он выбрал Магнитогорск, столицу черной металлургии, где когда-то, еще до войны, трудился. На Урале с самого первого дня он стал работать секретарем райкома партии. А у мамы, как я понимаю, именно в Казахстане начала развиваться злокачественная опухоль, которая и стала причиной ее мучительной смерти после многих хирургических операций в довольно уже почтенном возрасте.

Я с младых ногтей не сомневался, что стану достойным солдатом партии и всегда гордился городом своей юности, олицетворявшим мощь Советской страны, личной причастностью нашей семьи ко многим его славным делам. Наш громадный «Стройтрест» к началу 1970-х построил город на полмиллиона жителей и самый большой в Европе металлургический комбинат, где самоотверженным трудом буквально одного-двух поколений поднялись коксохимический завод, мощные домны, мартеновские печи, обжимные, сортовые и листовые прокатные станы. Всех приезжающих ко мне я прежде всего вел на комбинат как на главную достопримечательность города, проводил по огненным производствам – от домен до прокатных станов. Только некоторое время спустя я понял, что не всем мои экскурсии интересны, а кое-кого они попросту пугают.

Каких-либо препятствий я по жизни не встречал, видимых и тайных недоброжелателей у меня тоже никогда не было. Я рано уяснил, что конфликтовать непродуктивно. Закончив стройфак, я успешно поднимался по служебной лестнице. Правда, на последнем курсе института, при вступлении в партию, на парткомиссии произошла заминка: какой-то пердун из тех, что штурмовали Зимний и несли бревно на субботнике в паре с Лениным, поднял вопрос о моем моральном облике, о сомнительных знакомствах, о беспорядочных половых связях.

- Вы что, свечку держали? – огрызнулся я.

Дерзости на парткомиссиях не прощали. Комиссия проголосовала, и меня не перевели из кандидатов в члены КПСС. На моем профессиональном будущем можно было ставить крест.

Но отец воспринял происшедшее как выпад лично против себя. При мне он позвонил секретарю горкома.

- Отрицательная резолюция по персоне моего сына, судя по всему, была инспирирована и подготовлена заранее, - очень официальным тоном сказал старый партиец, почетный чекист и Герой Соцтруда мой папаня.

Он выслушал, что ему ответили.

– Неужели никому ни о чем не сказали ни фамилия, ни отчество кандидата? Или слишком много сказали? У меня есть доказательства, что кое-кто хотел бы вышибить меня из обоймы. Но уже были охотники – где они? - веско и весело спросил отец.

Трубка опять с минуту что-то пробубнила.

- Надо контролировать и направлять действия парткомиссий, строже подходить к их подбору и составу. Обновлять и омолаживать – только так! А мы живем вчерашним днем.

Мой отец был прогрессивный руководитель, он всегда, не сворачивая и не сомневаясь, следовал по пути, проложенному основоположниками.

- Партия – это сила! – сказал он мне тогда. – Ты большевик в третьем поколении. Придерживайся, что бы ни случилось ее линии, и никогда не пропадешь.

2

Почти десять лет, пока Правобережье не разрослось, мы жили в многоквартирном доме-бастионе на улице Кагановича, заселенном преимущественно партчиновниками и руководящими работниками металлургического комбината - вышедшими из бараков «выдвиженцами» из потомков спецпереселенцев и вольных первостроителей города.

Фанины родители, несмотря на крайнюю бедность, имели статус интеллигенции, так как были учителями: тогда еще понимали, что учить детей и лечить детей – это занятие не для многих. Правда, ее отец нередко не ходил в школу вследствие обострений фронтовой контузии. Вся семья, где росли четыре дочери, была на руках у матери.

Ее отец был тихим, высоким, худым, как профиль, но в любое время суток аккуратно одетым человеком. Он нередко часами бесцельно бродил по двору, бормоча что-то себе под нос. Однажды я услышал, как он четко произнес в адрес Фани, как раз в тот момент выходившей из подъезда: «Будешь всю жизнь сосать у кобеля хвост!» Это фраза запомнилось, потому что была тогда мне непонятна.

Фаня к той поре приобрела некие женственные очертания. Несмотря на юный возраст, она считалась звездой местной художественной гимнастики и самодеятельной хореографии, была победителем каких-то соревнований, лауреатом каких-то конкурсов народного творчества. О ней писали в городской газете, ей прочили большое будущее. Хотя мне все это, по большому счету, казалось несерьезным. Подросток танцует? Да они все танцуют! Я сам с пятнадцати лет выделываю еще те кренделя!

Что было важнее - Фаня гуляла с моим давним приятелем, одноклассником, а тогда уже институтским однокурсником по прозвищу Кэп. Позже мы с ним, по окончании стройфака, работали вместе. Кэп умел задушевно, как Трошин, петь «Тишину», но совсем не был способен связно разговаривать с девушками. Стояло жаркое лето. Поэтому для компании он каждый день приглашал на пляж меня. И потом весь вечер они таскались вслед за мной по Горьковской - «Бродвею» - из компании в компанию.

Мы не предлагали Фане вина. Тебе еще рано, говорили мы снисходительно.

Милиция при поддержке комсомольских оперотрядов время от времени в мгновение ока оцепляла участок улицы, и начинался повальный профилактический шмон с мордобоем на предмет стиляжьего облика и холодного оружия. Поднимался несусветный девчачий визг, то и дело отъезжали, бликуя по стенам, кустам и кронам деревьев фарами, переполненные задержанными «воронки». Такие аттракционы были частью ночной жизни остающегося пока режимным города.

Кто-то потрогал меня за рукав.

- У меня финка, - одними белыми губами прошелестел Кэп и шевельнул правой рукой.

- Дай мне пиджак, не видишь что ли, что мне холодно! - завопила вдруг Фаня и, буквально сдернув с него пиджак, набросила на себя. К ним тут же подскочили ребята в штатском, начали ощупывать одежду.

- Проверены! - доложил один командиру, и они отвели нас в угол площадки.

- Куда ты дела финак? – спросил я у Фани при встрече следующим утром.

- Воткнула в землю и затоптала,- сказала она. – Его можно будет найти.

- Здорово! Я ничего не заметил.

- Я сама ничего не заметила, - рассмеялась она.

На месте происшествия она ковырнула каблучком землю, показался обломок наборной ручки.

Я забил лезвие поглубже.

- Не делай больше так, можешь получить срок, - сказал я.

- Кэп бы точно схлопотал пятерку, - сказала Фаня.

- Скажи ему, что ты его любишь и без этих дурацких понтов. - В моей семье исповедовалась осторожность во всем. - Запомни: никогда ничем нельзя рисковать ради парней.

А Фаня, оказывается, боевая девчонка, подумалось мне.

3

Насколько помню, лишь я один не имел клички, хотя в кварталах Правобережья были распространены прозвища. В нашем дворе одну девочку называли Шахиня, но это не была Фаня, потому что не она была чернокосой и черноокой. Фаня была темно-русой сероглазой девчонкой с быстрым взглядом, открытой улыбкой и кошачьей грацией. У нее были сильные ноги танцовщицы, очень узкая талия и гордо поднятая голова. Позже она говорила мне, что человек должен держать осанку так, будто все части его тела подтягиваются вверх невидимыми ниточками. Но в тот период, честно говоря, мне не было особого дела до нее, потому что меня привлекали девушки постарше. Однако вечная ее белозубая улыбка запомнилась.

Вскоре Фанина семья всем табором куда-то переехала. Больше я никого из них никогда не видел. Фаню встретил лишь года через три - на выходе из кинотеатра «Магнит». Со мной поздоровалась, оглянувшись, высокая девушка в темном плаще. Я узнал Фаню только по улыбке. У нее было совершенно белое испитое лицо.

Она была не одна, я был не один. И мне не о чем было с ней говорить.

- Как дела? - спросила она.

Вопрос прозвучал как-то неуместно, даже панибратски – будто мы виделись только вчера. Впрочем, дела мои шли прекрасно. Все у меня получалось будто само собой. Я считал себя везучим, да и в самом деле был им: родился в рубашке, как утверждала моя мама. Разумеется, я не стал распространяться при той встрече с Фаней обо всем этом.

Прошло еще, наверное, лет пять, и я столкнулся с Фаней в центральной городской библиотеке, которая занимала один из этажей громадного ДК. Я зашел сюда обсудить детали предстоящего ремонта помещений - в порядке шефской помощи, по поручению парткома. Мы беседовали с директрисой, молодящейся осанистой дамой, рассматривая потрескавшийся потолок в коридоре, когда со мной поздоровалась проходившая мимо роскошного вида герла с волосами, распущенными почти до самой задницы. И опять я узнал ее по улыбке. Когда мы распрощались с директрисой, Фаня подошла ко мне.

Оказывается, она пришла сюда работать сразу после школы.

- А как же танцы? – вспомнил я. – В юности ты вроде всерьез ими занималась.

- Это осталось со мной, - просто сказала Фаня. – Я научилась расслабляться, стала раскованнее, увереннее даже в плане общения.

Действительно, с такой статью трудно потеряться в толпе..

- Заочно закончила институт по профилю. Недавно заняла должность главного библиотекаря.

- А я главный инженер стройуправления.

Итак, точки соприкосновения найдены – двум главным специалистам, особенно в преддверии большого ремонта, всегда найдется о чем поговорить. Обращайтесь, не стесняйтесь, сказал я. Я обнаружил, что был рад нашей встрече. А также то, что, похоже, никогда совсем не забывал Фаню. И что мне было бы интересно пообщаться с ней поближе.


4

Последним из уникальных металлургических агрегатов был возведен на комбинате широкополосный стан «2500» горячей прокатки. И в ближней перспективе введение в строй крупных промышленных объектов не планировалось. Поэтому после института, удачно избежав двухгодичной службы в армии, я пошел строить жилые дома и так называемые объекты соцкультбыта. В те годы на гражданском строительстве можно было неплохо заработать, а также набраться административно-хозяйственного опыта.

Но отец считал, что настоящим строителем можно стать, только в ведущем управлении треста - «Промбетоне».

- Ошибка многих в том, что они, закончив институт, не считают нужным постоянно совершенствоваться. На самом деле, самая великая учеба – наша жизнь,- сказал он как-то не без намека.

- Расхолаживаются, теряют динамичность кадры, - ворчал военспец по поводу затишья в промышленном строительстве. – Не обновляется инженерный опыт. Устаревают в бездействии на складах механизмы и оборудование, когда нет промышленного строительства. Это несерьезно для инженера - всю жизнь складывать однотипные панельные коробки. А на меткомбинате постоянно обновляются цеха и агрегаты. Вот-вот начнется реконструкция коксовых батарей…

- Зато я строю дома, школы, детские сады для людей, - в запале возражал я.

- Ну вот пришел ваш мастер к каменщикам, принес с собой лишь один-два чертежа, - терпеливо объяснял отец. - А у промбетоновского мастера таких чертежей толстенные папки! Жилье - типовая серия, и по этой серии 10-15 лет возводят дома. А в «Промбетоне» типовых строек не бывает.

- Но, скажем, кирпичный дом! – не унимался я, понимая, впрочем, что крыть мне, в сущности, нечем.

- Достаточно сложно, конечно, но попроще, чем даже какой-нибудь маслоподвал, - отмахнулся отец. – На промышленной стройке каждый фундамент – уникум, индивидуальность. Нет одинаковых фундаментов, только индивидуальность, - твердо повторил он. - Поэтому промбетоновец каждый день приходит на работу, будто на новую стройку. Слабенькие там надолго не остаются, не выдерживают нагрузок. Но ты-то ведь не слабенький.

В чем не откажешь отцу, это в его могучей интуиции, умении держать нос по ветру. Сомневаюсь, что в середине 1970-х он мог осознанно предвидеть, что в Магнитогорске через десяток лет начнут возводить грандиозный объект, завод в заводе – кислородно-конвертерный цех. Но отец буквально заставил меня, когда открылась вакансия прораба в СУ «Промбетон», занять ее, пусть и с солидным понижением.

Именно с «Промбетона» начинается любое промышленное строительство. Разбивку площадки производят геодезисты, и заказчик предпочитает передавать всю геодезическую подготовку, особенно на крупных объектах, геодезистам «Промбетона». Делать разбивку, намечать базисы, наносить оси и репера.

- «Промбетон» стоит у истоков реализации проекта, - убеждал отец. - Выдает заказ для выполнения земляных работ. И после того, как выкопан котлован нужных размеров, опять приходят бригады «Промбетона» и, сделав свои дела, обеспечивают фронтами абсолютно всех и вся: обшивку и кирпичную кладку, работу «Прокатмонтажу» и «Стальконструкции», «Металлургмеханомонтажу» и «Каркасстали».

Работая со смежниками, бригадир, мастер, прораб «Промбетона» волей-неволей тесно взаимодействует с коллегой из «Прокатмонтажа», из «Стальконструкции». Он обязан с ними находить общий язык, видеть, в зависимости от того, как он сделает свою часть дела, конечный общий итог. А допустил ошибку – бери в руки отбойный молоток, круглые сутки вырубай бетон, исправляй брак.

Так вырабатываются ответственность и кругозор организатора, технического руководителя.

- Ты должен знать не хуже прораба «Механомонтажа», что вот эта конкретная труба крепится именно так, вот так и вот здесь, - учил молодых инженеров ветеран «Промбетона», огромный, как медведь, прораб Вячеслав Насонов. - То же самое касается и других работ.

«Промбетон» по праву считался элитой строительного корпуса Магнитогорска.

- Пусть не гении, но выдающиеся мастера своего дела. Я абсолютно в этом уверен, - говорил о них тогда еще главный инженер «Стройтреста» Андрей Николаевич Иванов.

5

В каждой работе есть свои нюансы. Работа в «Промбетоне» мне очень по душе пришлась: и тяжелая, и умная - думать надо. Конечно, и физическая сила нужна, но необходимо не только руками действовать. Отец, как всегда, оказался прав. В «Промбетоне» прежде всего надо было головой соображать. Запомнилось такое высказывание из уст заглянувшего на участок за какой-то справкой пенсионера:

- Гвоздь забить способен, наверное, любой, хотя хорошо и правильно забить не каждый может. Пол подмести - тоже надо уметь: один поднял пыль до потолка, другой пол подмел – пыли нет и пол чистый.

Если просто бери и копай – думать не надо. А мне понравилось, что в «Промбетоне» и бригадир, и мастер подходят и спрашивают: как ты это будешь делать?

И думаешь: а как это сделать? Не получается - берешь лист бумаги, карандаш и эскизы рисуешь. Мастера целые альбомы эскизов нарисовали. В самом деле, сложные фундаменты приходится делать, не всегда воображения хватает, чтобы представить все в натуре. Раз, другой прорисовал - ага, получается.

В этой работе требуется голова. Мышление. Предвидеть, что у тебя получится в натуре, когда ты сделаешь фундамент. Эскизы рождались не потому, что хотелось лишний раз карандашиком почеркать, а потому, что, случается, и не поймешь, каким на самом деле он должен быть. И начинаешь рисовать. Раз прорисовал, два, десять и вроде уже мозги шевелятся в нужном направлении. Наверное, это как раз и называется в газетах творческим поиском производственника.

У меня на участке мастером был Илья Петрович Быстров, ему было за пятьдесят, ближе к шестидесяти. Спокойный, рассудительный человек. Не матерился, не кричал, никуда не бегал. Посидит спокойно, посмотрит, осмыслит и сделает.

- Никогда не торопись. Побежишь, точно споткнешься. Сначала подумай, куда бежишь и зачем, - так приговаривал он и никогда не ошибался.

А еще был прораб Федор Рыбаков, он предпочитал иной подход к делу. Помню, я представился ему: мол, ваш коллега, новый прораб. Перед ним пачки чертежей грудой лежали. Он берет чертежи - один, другой, третий. Разворачивает, головой повертел 2-3 минуты - отложил. То есть, бросил взгляд и ему все понятно. Коротко и ясно.

Он опытный, давно работает, успокаивал я себя. И я со временем так научусь.

Прошло полгода, а может даже чуть меньше. Рыбаков закончил свой участок бетонировать, а я только к своему приступил. Его перевели на другое место, а когда пришло время мне примыкать своим фундаментом к его, – не сходится. Стал я сверяться и по его, и по своим чертежам – никак не примыкается.

Я к Илье Петровичу. Тот вызвал геодезиста, вместе проверили. Не говоря дурного слова, Быстров заказал компрессор. Кубометров 150 бетона мы тогда вырубили. Я понял, что надо на самом деле уметь, а не делать вид, что умеешь.

Я старался учиться у товарищей, и сама работа учила меня. На складе привозных руд надо было поднять водонапорную башню - 48 метров. Скользящая опалубка в то время была еще новинкой. Вот мы с мастерами Сиваковым, Коротенко и Прапоренко тащили ее этим методом - именно нам почему-то поручили эту опалубку, хотя рядом работали более маститые специалисты. Мы ее и вытянули всю.

Синельников был тогда начальником участка. Он человек основательный, рассудительный, всегда требовал действовать в полном соответствии с чертежами. Но чаще я старался держать совет с Ильей Петровичем. Вечерами мы задерживались на объекте на полчасика, на часок, и он спокойно объяснял - одно, второе, третье.

Буквально каждый день мы с ним так беседовали. То я к нему обращусь, то он ко мне. Видит, что я зашиваюсь - подойдет, поможет. Такое стремление помочь новичку было у него в крови

Это был мой первый учитель в «Промбетоне». Я от Ильи Петровича перенял вот эту методичность при работе с чертежами. Тщательность, скрупулезность. Спокойно посмотреть один чертеж, не убирая, заглянуть в другой, сверить. Надо ухватить сначала концепцию - естественно, что ты не запомнишь сразу все размеры, но ты поймешь самое главное. Ведь надо изначально понять: что, где, как.

Приходишь потом на объект, смотришь и сразу замечаешь ошибку. Мужики, стоп! Взял чертеж – ага, точно не так. Вот такой подход должен быть к изучению чертежей.

6

Когда мы делали коксовую батарею № 9-бис, я уже был главным инженером «Промбетона». В плиту там надо было установить свыше 7 тысяч 600 трубочек с очень жесткими допусками. Так вот, прежде, на батареях 7-бис и 8-бис, порядка трех десятков забракованных трубочек вырубали. Я же на «девятке» ни одной не вырубил. Одну все же, если совсем уж откровенно, вырубить заставил - она была в допуске, но с некоторым дефектом, который поправить оказалось невозможно. Одну, подчеркну, из семи тысяч шестисот пятидесяти с чем-то. Не скрою, вот был уровень подготовки! Не то, чтобы рабочие были лучше - нет, рабочие те же. Уровень инженерной подготовки другой.

13-я и 14-я коксовые батареи были не столько новшеством для меня, это была совсем другая работа, абсолютно другая. Ведь коксовую батарею ни с чем сравнить нельзя. Это был этап моего совершенствования как специалиста.

Затем купола. Я рвался на монолитный купол Крытого рынка. По проекту он был монолитный, но потом решили, что монолит – это трудоемко. Сделали сборно-монолитный. Плиты разложили, посчитали заделку стыков и монолитные узлы. Расчет был серьезный, на уровне высшей математики. Приглашали ученых, институт помогал считать. Запроектировали центральное кольцо, периметр и монолитные узлы. Это была филигранная инженерная работа.

Стан «2500» холодной прокатки, фундамент хвостовой части - это где-то 13-15 тысяч «кубов» бетона, все ниже земли. С тоннелями, подвалами, с прочими конфигурациями.

Контрфорс коксовой батареи № 9-бис. Толщина минимальная при высоте сорок метров. Допуск плюс-минус полмиллиметра. Итак, тонкостенная конструкция, высочайшая точность. И я установил вертикальную опалубку, скрутил ее скруткой и укрепил так, чтобы при бетонировании ее больше чем на полмиллиметра не повело. Для этого нужно, чтобы были сделаны узлы крепления, детали распорки, система растяжек. Велика роль при этом геодезистов.

Потом на комбинате пошла реконструкция большущая, громадная. Слябинг - стройка под крышей, это новые фундаменты. А когда началось обновление мартенов, блюмингов, там опять-таки другая работа. Если на новой стройке я хозяин, то на реконструкции командует эксплуатация. Какие-то ограждающие конструкции делаешь, защиты устраиваешь - и работаешь под присмотром цеховиков до обеда: после обеда, как правило, нельзя, заводская технология не позволяет. Там свои условия, ну а нормы же остаются, СНиПы никто не отменял.

Блюминг реконструировали. Весь первый мартеновский цех практически перевели на двухванные печи – стационарные конвертеры. Четвертую доменную печь снесли и новую на ее месте сделали.

7-бис, 8-бис тоже ведь на месте старых батарей поставили. И не одни только батареи пришлось снести. Мы прежде убрали и коксоподачу, и тракт подачи угля, и многое другое.

Каждый объект – это накопленный опыт. Сегодня это узнал, завтра другое потихоньку узнавал - сразу все не узнаешь. Если забивать себе голову - все из нее вылетит без задержки. Опыт систематизируется - там я так делал, а здесь по-другому. Опыт постепенно накапливается: когда досконально знаешь, как делал прежде, то дальше действовать становится проще. Уже есть представление о технологии: как работает бетон, как его армировать, как объект бетонировать - все складывается в итоге.

Цех покрытий – новый цех. Реконструкции там никакой не было, строили на голом месте. Цех покрытий, цех гнутых профилей, цех углеродистой ленты – во многом похожие объекты. В принципе то же самое, но уровень техники иной, требования к этой технике другие. Где-то жестче, где-то легче. Где легче – фундаменты поменьше. Но суть та же.

Прокатные станы - там все основные работы под землей. Домна, мартен – наоборот, работа над землей.



7

Мне шел тридцатый год, и я ощущал себя неким Штирлицем в родной стране, где еще недавно половина населения находилась за колючей проволокой, а другая охраняла ее. Не верь, не бойся, не проси, без устали повторял мне отец. Будучи уверенным, что молчание золото, общаясь со старшими по положению, я больше помалкивал, чем говорил. Но свобода была в моей голове и в моем сердце. Я был холост, продолжал жить с родителями, что их по-моему вполне устраивало. Но мой холостяцкий быт несколько напрягал сотрудников и руководящих товарищей. Все друзья давно переженились, кое-кто даже не по одному разу.

Круг общения составляли в основном коллеги. В своих подчиненных, следуя советам умудренных жизнью людей, я уже давно заставил себя видеть исключительно сподвижников.

Но меня вряд ли можно было назвать монахом, со мной рядом всегда были женщины, которых по тем или иным причинам я даже и не предполагал испытывать на роль жены и матери моих детей. Они меня вдохновляли, без преувеличения, вливали в меня запас жизненной энергии. Воспитанный на известных понаслышке, легендарных стандартах Мэрилин Монро и Джейн Мэнсфилд, я чутко реагировал на каждую находящуюся в пределах видимости фигуристую блондинку.

Я распушил перышки и ловко сделал Фане несколько неявных, но очевидно достигших цели комплиментов. Она охотно поддерживала мой ни к чему не обязывающий треп. Все, как всегда: немножко флирта – и в койку.

Блондинка она уже давно.

- Женщина просто так в блондинку не перекрасится, - вступил я на рискованное поле. Каждый дураку известно, что джентльмены предпочитают блондинок.

- Знаешь, захотелось попробовать – что из этого получится. И понравилось.

Намек на доступность? Она была замужем, растила шестилетнюю дочь.

Родители у нее один за другим умерли. Сестер судьба разбросала по всему Союзу.

- Я знаю твоего мужа? – спросил я, уже прикидывая возможности.

- Вряд ли, - улыбнулась Фаня.

- Когда мы как-то повстречались у «Магнита», ты с ним была?

- У нас был трудный период, - сказала Фаня, будто предчувствуя мой следующий вопрос. – Я очень сильно болела.

Я не стал спрашивать, чем. Болела и болела.

Мы славно поговорили. Между нами время от времени словно пробегали невидимые, но ощутимые разряды. В течение последующих дней мне не раз вспоминались ее стать, ее улыбка, будто ожидающие чего-то необыкновенного глаза.

- Я приду во вторник, - сказал я. – Будем составлять с вашим директором смету.

- Пока-пока! – отсалютовала открытой ладошкой Фаня. – Чао!

Шефский ремонт в библиотеке, пожалуй, не требовал столько внимания главного инженера СУ, но я частенько заглядывал сюда.

- Лишний раз увидеть свою проблему – это половина успеха, - говорил я лукаво, объясняя свой визит. Я все более отчетливо понимал, что такой проблемой для меня становится сама Фаня.

Мне хотелось видеть Фанину улыбку, и она с готовностью отзывалась на мои шутки. Это вселяло в меня надежду, ведь я давно знал, что чувство юмора и мужской интеллект рождают в женщине чувственность.

Однажды, в апрельский день Ленинского субботника, ведя с Фаней в полупустой библиотеке между рядами полок вполне невинный разговор, я мимоходом коснулся ее вызывающего бюста, обтянутого красной трикотажной кофточкой.

- Мы с мужем сторонники активного отдыха, предпочитаем походы, костры, палатки, - как раз говорила она. - Я почти не смотрю телевизор. Чтение книги – это та же самая медитация, - речь ее вдруг начала терять логику.

Я обнял Фаню, разом ощутив всю великолепную стройность ее фигуры и полновесную округлость бедер. Она молча пыталась меня оттолкнуть, но я удвоил напор, мгновенно впитав соприкосновение с нею всей, и, приподняв по своей груди ее тело, нашел губами ее губы.

Именно в эту минуту нас с Фаней накрепко связало нечто большее, чем страсть, чем любовь. Может быть, это и называется судьба, может, карма - кто понимает, тот сформулирует. Наверное, каждый мужчина имел в своей биографии роковую женщину. Фаня в мгновение стала моей la femme fatale. Я долго этому чувству пытался противиться, но со временем обнаружил, что где бы я ни находился, что бы ни делал, в уголке сознания всегда присутствовала Фаня, не до конца понятая и понятная, не до конца доступная. Даже когда я развлекался с другими женщинами, я думал о том, как бы она оценила мою очередную пассию.

Я ощущал себя достаточно искушенным в жизни, уверенным в себе человеком, возможно, в какой-то мере даже баловнем судьбы. Хорошего роста при вполне подходящем весе, перспективный в свое время спортсмен-легкоатлет. Довольно успешно выступал в республиканской сборной. Мой городской рекорд в беге на 200 метров держался уже девять лет и, я не сомневался, что он устоит еще столько же, если не больше, времени. Я привык к успеху у женщин, к тому, что во мне видят представителя респектабельной семьи, завидного жениха, и, насколько позволяли советские порядки, был, наверное, плейбоем. Не стану скрывать, в глубине души эта роль тешила меня.

Мне благоприятствовали условия и обстоятельства на многочисленных стройках социализма как в жилом, так и в индустриальном секторе, которыми нередко руководили бывшие сослуживцы или ученики моего заслуженного папаши.

Вообще, я пришел к выводу, что чем больше пытаешься разобраться в основах мироздания, тем отчетливее понимаешь, что ничего не знаешь даже о своей жизни. Что все гораздо сложнее, многограннее - и очень интересно. И что любишь женщину не за что-то, а просто так.




8

- Я всегда любила тебя, - говорила Фаня, и голос ее срывался. - Почему ты даже не попытался отбить меня у Кэпа, когда я была свободна? Я так на это надеялась.

– Ты хотя бы, чтобы дать знать, наступила мне на ногу, что ли, - не мог удержаться я от невеселой шутки.

– Кто был ты и кто была я. Замечал ли ты, взрослый, ощущавший свою значимость человек, меня в то время?

- Мог ли я перейти дорогу другу? Ты же знаешь такой закон: третий должен уйти, - отвечал я цитатой из песни.

- Ты помнишь, как однажды мы ездили за город? Там были кувшинки…

Да, я помнил этот случай. Однажды утром мы втроем сели на велосипеды и отправились вдоль обширного заводского пруда, на юг. Город стремительно разрастался, но я знал далеко за пределами его одну заводь, закрытую со всех сторон стеной камыша. По водной глади там и сям плавали кувшинки, а вдали, поближе к противоположному берегу, поднимались два небольших островка – один меньше, другой больше. Тот, который больше, зарос кустарником. До островков можно было без труда добраться вплавь.

День был сухой и жаркий, какие бывают на Урале только в середине лета, в июле. Было видно илистое дно, по которому плавали солнечные зайчики, сновали мальки. Мы много купались, загорали. Гоняли мячик, играли в бадминтон. Мне было так хорошо с моими друзьями тогда, что сейчас, вспомнив тот день, я ощутил прилив тоски по ушедшим беззаботным годам. У меня в рюкзаке была бутылка молдавского «Гратиешты», мы отхлебывали вино из горлышка. Сладкая жидкость обволакивала язык и казалась вкусной, как нектар. Ветерок нежно гладил кожу, и возникала уверенность, что будет так же легко на душе всегда.

Я счел уместным оставить Кэпа с его юной подругой наедине и сказал, что поплыву к островам. Кэп тут же вызвался плыть со мной. Я глазами показал на Фаню. Она перехватила мой взгляд.

- Я тоже поплыву, - заявила она. – Не останусь же я здесь одна.

- Плывите вдвоем, - благородно предложил я.

И они поплыли.

Я смотрел им вслед. У Кэпа были длинные сильные руки, он имел разряд по гимнастике. Фаня тоже плыла неплохо, короткими саженками. Я видел, как они вышли на берег большого острова, как постояли, потом Фаня скрылась в кустах, чтобы, наверное, выжать купальник. А Кэп отыскал где-то спички, потому что скоро у его ног задымился костерок. Через некоторое время он стал звать Фаню. Похоже, она не откликалась, и он углубился в заросли тальника.

Он показался из кустов в полной растерянности: Фани нигде не было.

- Может, она поплыла на другой островок, - крикнул я, не веря своим словам: о таких вещах предупреждают.

И вдруг я увидел боковым зрением, что где-то справа Фаня через камыши подплывает к нашему берегу. Я крикнул Кэпу, чтобы он не искал свою подружку, от которой, оказывается, немало сюрпризов можно ожидать, но он не расслышал и продолжал метаться по островку. А я пошел, ломая и придавливая камыш, проклиная непредсказуемость Фани.

Она стояла по горло в воде и плакала, губы ее посинели от холода.

- Что за шутки, что с тобой? – спросил я. – Мы тебя совсем потеряли.

Она вцепилась в меня, она не могла вымолвить ни слова. Я поднял ее на руки и вынес на нашу полянку. Фаня всем своим долгим мокрым телом, лицом, губами прильнула ко мне. Кэп уже увидел нас и размашисто плыл к нам.

- Зачем ты сделала это? - спросил ее Кэп.

- Не знаю, - как-то отстраненно ответила Фаня.

- Я плыла и потом стояла в камышах и мечтала, что вот ты меня найдешь и поцелуешь, - призналась она сейчас.

Интересно, и что бы я делал с ней, с нескладной девчонкой, в пору неутомимого утоления страстей, желаний и молодых фантазий? Я не мог представить, что в душе у малолетки, пигалицы с бездонными глазами бушевали такие взрослые страсти. Признаться, и сейчас она была умнее, начитаннее и глубже той же морковного цвета советской помады, комками собирающейся на ее пухлых губах.

- Как вы встретились с Ахмадеевым? – спросил я ее о муже, скорее, чтобы сменить тему. – Для Кэпа это было таким потрясением, что он несколько лет после вообще не смотрел в сторону женщин.

- Саша как раз только что отслужил. Его друг, тоже футболист, ухаживал за моей старшей сестрой, так мы и познакомились.

- Выходит, в вашей семье много футболистов?

- Нет, сестра сейчас замужем совсем за другим человеком.

Как всякий популярный спортсмен, Салим Ахмадеев, которого все называли Сашей, несмотря на юные годы, наверное, был опытным в амурных делах. Так, совершенно незаметно для себя, Фаня через пару месяцев после знакомства оказалась беременной.

Со временем Салим стал чуть ли не постоянной темой наших разговоров.

Однажды я спросил не без замирания в сердце:

- И как часто ты спишь с Сашей? Ну, в смысле, отдаешься?

- Каждый день, - сказала она.

- Утром или вечером?

- И утром, и вечером.

- И бывает, что перед самой нашей встречей?

- Случается. Аллах нам дал секс как благодеяние.

- Я и не знаю, что сказать на это.

- Я очень люблю свою семью. Но я ведь и тебя сильно люблю. Чувство к тебе заставило меня пересмотреть устои жизни. Насколько легко я воспринимаю мир, так и мир ко мне относится. Мне кажется, богословие требует слишком буквально воспринимать предписания Корана и шариата. Татары, а это, в сущности, русские мусульмане, уже сколько веков живут в чуждой среде. Необходимо приспосабливаться к реальным условиям, чтобы выжить.

Я понял, что мне надоело биться головой о глухую стену.

9

Кажется, именно тем летом нам вручили новенькие дипломы, и мы получили распределения. Но меня в связи с этим занимали проблемы личного характера. Еще с третьего курса у меня продолжалась связь со взрослой женщиной, которой через пару месяцев, осенью, должно было стукнуть тридцать семь лет. Она была одной из ведущих актрис местной драмы, и всегда старалась выглядеть потрясающе. Я очень любил ее, я ревновал ее ко всем окружавшим ее поклонникам, хотя она не дала для этого ни единого повода. Я потребовал рассказать обо всех ее мужчинах и тут же уничтожил все их фотографии, в том числе сценические. Я готов был убить их, но не знал, где, в каком театре их искать на просторах нашей необъятной страны. Я выл от бессилия. В те дни я в полной мере уяснил древний принцип: один из любовников любит, другой позволяет себя любить.

Сейчас ее назвали бы шестидесятницей, дочерью ХХ съезда. И друзья у нее были все такие. Они считали, что в Советском Союзе начались новые времена и искренне возмущались рецидивами сталинизма. Они слушали западное радио, читали Самиздат, презирали соцреализм. Меня захватил было этот поток, но мой отец охладил меня.

- Запомни, сынок, - сказал он, - в России не бывает перемен к лучшему. Реформаторы всегда получают пулю в лоб, поэтому, если хочешь выжить, не надо идти против течения.

Не скажу, что эта любовь стала тяготить меня, но я осознал, что было бы глупо начинать новый этап взрослой жизни со старым грузом. Я знал, что большинство мужчин, которые встречают меня с ней, безумно завидуют мне. Пока. Ведь изменяемся мы и вместе с нами изменяются все окружающие. Меня стала угнетать нехитрая, но неумолимая арифметика: 22 и 37, 25 и 40, 35 и 50…

Она не была моей первой взрослой женщиной, но, наверное, была первой любовью. Однако со временем что-то во мне переменилось: мне стали неинтересны зрелая плоть, зрелый практичный ум, я вдруг разглядел женщин в своих ровесницах, однокурсницах, почувствовал влечение к нежному девичьему телу.

- Знаешь, хочется ощутить под собой тонкие, податливые, мягкие косточки, - сказал я как-то по пьяни Костенычу.

- «Косточки, косточки», - потом частенько поддразнивал он меня.

Но не прошло много времени, и ровесницы стали матереть на глазах. И одно за другим поднимались новые длинноногие поколения, полные любопытства и жажды жизни.

Я знал, что до лета я должен расстаться с этой женщиной. Но я понимал и за что должен быть ей благодарен. Она одарила меня ощущением светлого, большого, незабываемого. Ввела в круг своих друзей, людей творческих профессий, с которыми я и потом поддерживал связь, - с тем же Гоголадзе.

10

Гога, как по-свойски называли друзья Гоголадзе, время от времени навещал в Магнитогорске своих родственников, но осел здесь достаточно прочно лишь с год назад. Гоголадзе сразу выдвинулся в ряд первых перьев «Городской правды», но явно не соответствовал возможностям и потребностям старейшей газеты города, как заметила внимательно следившая за прессой Фаня.

Он, конечно, испытывал, вследствие неизбежных в творческом коллективе интриг, определенные стрессы, но не покидал Южного Урала, несмотря на самые лестные предложения. Эта верность казалась непонятной и неожиданной, если иметь ввиду легкого на подъем и честолюбивого творческого человека, но я этому не удивлялся, учитывая, что у Гоголадзе была, наверное, самая таинственная биография среди моих знакомых.

Никто с определенностью не мог сказать, откуда и зачем он оказался в Магнитогорске. Он, как утверждали, родился и вырос в Баку, был сыном чуть ли не министра одного из республиканских правительств, который покончил с собой, когда Юра еще был ребенком. С матерью, врачом-гинекологом, они после вроде достаточно попутешествовали по стране, где только ни жили. Потом мать осталась работать в Магнитогорске, так как в нашем городе еще с 30-х годов жила ее незамужняя больная сестра.

Гоголадзе имел диплом МГУ, но где работал ранее – на эту тему не распространялся. Да и я не привык задавать лишние вопросы.

Как все кавказцы, Юрий Павлович ценил в мужчине физическую силу и, хотя ему было где-то пятьдесят, регулярно качал железо в спортзале Дворца культуры металлургов. Он был невысокого роста, что скрадывалось его прямо-таки офицерской осанкой, жилист, крепок и ловок. На его слово можно было, не сомневаясь, положиться.

При всей своей идеологической неоднозначности, Гоголадзе явно имел вес в городских кругах. Однако за ним тянулся неуловимый шлейф недосказанности, политического недоверия. И, к тому же, чуть ли не десяток неудачных браков, оставленные дети…

Гога, как говорили, умел делать все на свете, даже шить. Все знакомые несли ему в ремонт импортные часы и фотоаппараты, кофемолки, ювелирные изделия, бижутерию. В помощи товарищу он был безотказен.

- Бросай газету, открывай свое дело, - шутил я в период расцвета НТТР и кооперативов.

Я настолько был уверен в его практических и интеллектуальных способностях, что мог сделать ему и более серьезное предложение, но он, конечно, не откликнулся бы на него – тогда, в пьянящие годы Перестройки, не было интереснее и почетнее занятия, чем журналистика. Он был «универсальный солдат» - его эрудиция позволяла писать одинаково интересно и глубоко хоть об экономике и политике, хоть о религии и национальном вопросе, хоть о здравоохранении и образовании, хоть о спорте, хоть о моде.

Я знал, что он разбирается в вопросах лингвистики, в языках - это не удивляло при его филологическом образовании. Но однажды я был свидетелем того, как на официальной встрече с итальянцами он совершенно свободно разговаривал по-итальянски.

- Откуда знаете язык? - тогда мы еще были на «вы».

- С детства знаю, - неопределенно ответил Гоголадзе..

Когда у него умерла мать, я счел себя обязанным принести ему соболезнования, побывать на похоронах. И сразу обратил внимание в их небольшой квартире на особую атмосферу, которая всегда поддерживается в семьях со своей историей, с бережно хранимыми традициями.

11

Тогда, после первого поцелуя, наши с Фаней отношения развивались с молниеносной быстротой. Через пару дней мы после работы прогуливались, изнывая от жажды близости, по улочкам, аллеям и чахлым паркам промзоны Левого берега, где вечерами было совершенно безлюдно и практически исключалась встреча со знакомыми. Фане не хотелось, чтобы нас видели вместе.

- В семье все должно строиться на взаимопонимании и взаимном доверии. Я не имею права расстаться со своей семьей, но отказаться от тебя у меня нет сил, - произносила она как-то виновато и прижималась губами к моей руке. - Ты мой наркотик.

Я не сомневался, что несколько бурных ночей утолят внезапно вспыхнувшую страсть. У меня было несколько на мой взгляд подходящих вариантов для «пересыпа в военно-полевых условиях», но Фаня все достаточно тактично отвергла:

- Прости, но я не желаю быть частью вереницы твоих девушек.

Я это отметил и запомнил. Оказывается, она тоже прорабатывала варианты.

- Хочешь посмотреть, как я живу? - спросила однажды Фаня. – Завтра я провожаю Динку на дачу…

- А муж будет в командировке? – не без сарказма изрек я.

- Муж уходит в ночную смену. – Она с досадой взглянула на меня.

Нам придется осквернить семейное ложе. Все как всегда, подумал я, дело житейское. Но вслух спросил:

- А вдруг муж явится среди ночи домой? Мне тогда придется прыгать с четвертого этажа?

- Не думаю, что тебе грозит это.

Салим, Саша Ахмадеев, бывший футболист городской команды мастеров, выступавшей в классе «Б». А еще раньше, во время армейской службы, он играл в дубле московского «Динамо». В общем, он был неплохим нападающим, но с возрастом у него все меньше получалось ладить с тренерами. И он работал в каком-то отдаленном цехе слесарем. Все это я знал от Фани, а сегодня вечером, ровно в 10, я его увидел впервые.

Я подошел к трамвайной остановке в назначенное время. Фаня провожала Салима. Она была в красном брючном костюме, ярким пятном взрывавшим серые городские сумерки. Я остановился неподалеку от них, закурил сигарету. Фаня с Салимом выглядели красивой парой. Салим был примерно одного со мной роста, черноволос с легкой проседью, у него было мягкое, округлое лицо. Он что-то говорил, наклонясь к жене. Фаня весело смеялась. Семейная идиллия, черт бы их побрал. Я знал, что я буду делать с этой красивой дамой через несколько минут после того, как придет трамвай. Салим не знал. Не хотел бы я оказаться на его месте.

Но и у меня были причины быть немного не в своей тарелке. Меня угнетало невыполненное обещание, а обещания я привык выполнять. Я не попадал на вечеринку к одной соломенной вдове, дочери профессора-полиглота, в чьей семье были уверены, что наши с ней достаточно короткие отношения будут имеет продолжение. Профессор был давним приятелем моего отца, по некоторым моим умозаключениям, их связывало общее чекистское прошлое.

Я предполагал, что наше с Фаней свидание продлится не более двух часов: опыт подсказывал, что меня ждут поспешные объятия, скорое, не без сожаления, расставание - замужние женщины не любят рисковать. Я тоже в такой ситуации не люблю рисковать: не спеша, осмотрительно, вошел в подъезд ровно через четыре минуты после нее, поднялся на четвертый этаж, толкнул дверь – она была не заперта. Но меня ждал накрытый стол. Когда Фаня успела?

- Давай поедим, - сказала она. – У меня сегодня во рту маковой росинки не было.

На стол не было подано ни капли спиртного.

- У меня совершенно случайно есть с собой коньяк, - сказал я.

- Пей, если хочешь, - сказала Фаня.

Оказывается, и нынче происходят любовные свидания без вина.

- Сухой закон? – спросил я.

- Харам. Запрещено Кораном. Поэтому у нас непьющий дом. – Похоже Фаня вовсе не шутила.

Мы не успели встать из-за стола, как небо расколол ужасный грохот и тут же погас свет.

- Где-то на комбинате ударило, - сказал я.

Фаня побледнела и произнесла какое-то заклинание.

- С Сашей ничего не случится, - сказал я. – Взрыв прозвучал с другой стороны от его цеха.

Фаня повторила слова молитвы.

- Что это? – спросил я.

- Я прошу прощения у Бога. На арабском языке.

Мы всю ночь проговорили, сидя и лежа на ковре в гостиной. Я чувствовал внутреннее сопротивление Фани в связи со взрывом.

- В таких делах нет случайностей, - печально сказала она.

Я тоже не верю в случайности, но был твердо уверен, что заводская авария не должна коснуться Салима. Я не мог оставить Фаню в эту ночь, да и не хотел.

Под утро, когда я все же прижал ее к своей груди, Фаня сказала:

- Ты должен знать об этом. Когда мы встретились тогда у «Магнита», у меня был туберкулез.

- Болезнь прошла без следа? - спросил я деловито.

- После операции у меня осталось всего полтора легкого.

Слава Богу, остальное было очень даже на месте!

- Тогда я и перестала танцевать, - сказала Фаня. – У меня не хватало дыхания.

Утром я позвонил диспетчеру комбината. Оказалось, взорвался один из блоков кислородного завода в непосредственной близости от города, под грудами металлоконструкций уже были обнаружены три тела. Таким образом, мне как члену городского штаба по чрезвычайным ситуациям нетрудно было объяснить свое отсутствие на вчерашней вечеринке даме, дочери профессора, которую кое-кто прочил мне в жены.

12

Все, кто слышал имя Фаня, думали, что она еврейка. Но полное имя ее было Фания. В детстве друзья ее называли Хуся, поскольку фамилия у нее была Хусаинова. Она наперечет знала своих предков чуть ли не до седьмого колена и считала себя чистокровной татаркой, к тому же религиозной. В ее русской речи иногда проскальзывали выражениями типа «иншалла», «аллабирса», «астагафирулла», она придерживалась каких-то установлений, серьезно относилась к обрядам и обычаям. Она боготворила легендарных сестер, гимнасток-хужожниц, Розу, Альфию, Ильмиру и Лилию Низамутдиновых, Галиму Шугурову, а уж историю Рудольфа Нуриева я именно от нее услышал впервые.

- В нас, татарах, есть неистребимый ген первобытного изящества, - говорила она.

Опасаясь нарваться на скандал, я высказался в том смысле, что, похоже, человек произошел не от обезьяны, а от татарина. Против ожидания, Фаня поддержала и развила шутку. «Благодаря тебе мне стало ясно, какой национальности были Адам и Ева», - произнесла она не без лукавства.

Чуть позже, когда я к случаю и как будто в шутку напомнил эпиграф к «Капитанской дочке», Фаня на полном серьезе прервала меня:

- А тебе известно, что в Верховный Совет поступило предложение заменить приведенную Пушкиным якобы русскую поговорку: «Незваный гость хуже татарина»?

- И что же? – спросил я, готовый рассмеяться в предчувствии если не подвоха, то розыгрыша.

- Было решено заменить эпиграф на «Незваный гость лучше татарина», - в пароксизме хохота Фаня повисла на мне.

Чем чаще были наши встречи, тем больше мы сближались. Казалось, мы уже и дня не могли прожить друг без друга. Прежде я не задумывался, имея служебную, о личной машине, но теперь купил себе жигуленка. Правдами и неправдами выбил в профкоме двухкомнатную квартиру. Бытие определяло сознание. В нашем провинциальном городе я был довольно влиятельной фигурой.

Наверное, половину своего времени я проводил в командировках, но когда был в городе, мы обязательно виделись в обеденный перерыв, а вечером я отвозил ее с работы домой. Мы встречались у меня дома, а когда ее муж работал в ночной смене, то, чтобы не оставлять Динку одну, у Фани дома. И когда Салим уходил в утреннюю смену, мы нередко тоже встречались перед тем, как отправиться каждому в свою контору. В те годы все зачитывались Владимиром Леви, и мы называли такие ранние встречи «аутотренинг».

Еще задолго до наших отношений она вставила себе внутриматочную спираль, и поэтому не боялась нежелательной беременности. Бытует мнение, что мусульмане держат своих жен в ежовых рукавицах, но даже на мой либеральный взгляд, Салим, вопреки голосу разума, и, наверное, от широты натуры и большого чувства, давал Фане слишком много воли. Между тем, она обладала весьма активным и открытым характером, была любопытна и любознательна, как ребенок. Ей хотелось проанализировать прошлое и заглянуть в будущее. Фаня, казалось, была готова впитать весь мир.

В целом, мы почти никогда не вспоминали о ее муже – будто его вовсе не было. Он мне был тогда совсем неинтересен. Но однажды я спросил у Фани, изменяет ли ей Салим.

- Нет, - категорически ответила она.

- А что бы ты сделала, если бы узнала о его измене?

- Я бы убила его.

Она утверждала, что любит меня, но прощала все мои мимолетные и не очень интрижки. И вдруг: «Убила бы его». А говорят, только свежесть чувств рождает шекспировские страсти…

- Саша всегда считал и считает меня маленькой, неразумной, непрактичной девочкой. Младенцем в джунглях. Я иногда шучу, мол, его миссия - опекать меня. Он считает, что семья – это незыблемо, - продолжала Фаня с грустью. - Жена, дочь. Когда я болела и не было понятно, чем это кончится, Саша поседел.

Без сомнения, Салим безумно любил свою жену, был снисходителен к ней и доверял ей во всем. И я понял, что и Фаня относится ко мне в сущности так же покровительственно, как к младшему по возрасту, хотя я был даже несколько старше ее мужа.

- Сколько у тебя было мужчин? – спросил я ее вдруг.

– Ты у меня второй после мужа мужчина.

- Ты так говоришь, будто я свалился с Луны и не знаю, что такое художественная самодеятельность, ее развеселые гастроли, - со смешком сказал я. К тому же я догадывался, сколько соблазнов рождает заочная учеба в иногороднем вузе.

Я не раз, слегка рисуясь, высказывал Фане мысль, что при ее бешенном темпераменте Саше крупно повезло: благодаря мне наш треугольник не превратился в многоугольник. Но я ощущал и нечто вроде вины перед этим, без сомнения, честным и доверчивым рабочим парнем, ни разу среди ночи не сорвавшимся из цеха, чтобы потревожить сон своей красавицы-жены.

13

Мы в основном ездили в машине, украшенной занавесочками, но, случалось, не таясь, будто нас хранили шапки-невидимки, бродили по городу, сидели на скамейке в сквере на проспекте Металлургов. Бывали в ресторанах, иногда даже вечером. Я с детства был приучен видеть и слышать все вокруг себя на 360 градусов. Но те, кому по должности до всего есть дело, предупреждали меня о возможном скандале «с последствиями». Однако уже третий год наши с Фаней отношения оставались для большинства окружающих тайной.

- Это потому, что вокруг тебя всегда разные девицы. И я теряюсь среди них, - сказала Фаня.

- Великолепное прикрытие! А ты бы предпочла, чтобы о нас сплетничали все встречные и поперечные? – И подбрасывал сладкую конфету: ведь, как известно, женщины любят ушами: - Знаешь, Фанечка, я думаю, что знакомые нас видят, но не узнают, потому что, когда мы вместе, у нас неправдоподобно счастливый вид. Ведь вокруг так мало счастливых лиц.

Впрочем, для того, чтобы стать невидимками, мы шли на всевозможные ухищрения. В первый наш Новый год, разгоряченный после бурной ночи, проведенной, естественно, врозь, я утром явился к ней с шампанским, чтобы поздравить с праздником. Я знал, что муж на работе, но напрочь забыл про девочку. Фаня встретила меня как будто радостно и была абсолютно спокойна. Только предупредила с порога, чтобы я не разговаривал и не заигрывал с Диной. Оказывается, она откуда-то знала, что не следует заострять внимание ребенка на кратковременном визитере.

Позже, когда Дина немного подросла, она как-то проснулась в соседней комнате от нашей с Фаней ночной возни, и я увидел ее заспанное лицо сквозь стеклянную дверь. Я шепнул об этом Фане, и она поторопилась высвободиться из моих объятий, чтобы успокоить дочь. С тех пор Фаня стала давать ей накануне наших ночных встреч по полтаблетки элениума.

Однажды ночью, в назначенный час, я толкнул дверь Фаниной квартиры, но она оказалась на замке. Согласно канонам шпионской профессии, следовало без шума повернуться и уйти. И я осторожно выскользнул из подъезда. На другой день выяснилось, что Фаня попросту задремала и очнулась буквально через пару минут после того, как я приходил. Нам обоим было очень досадно, что свидание так глупо сорвалось.

Накапливалось напряжение. С каждым днем укреплялось ощущение иррациональности происходящего. Надо разводиться с мужем, и мы сможем жить вместе, говорил я Фане.

- Нет, - не соглашалась Фаня. - С тобой мы люди разных традиций, разной культуры, разного круга, а за Сашей я, как за каменной стеной.

- Какая каменная стена? У него зарплата в пять раз меньше моей.

- Он надежный, благородный человек. У него нет таких амбиций, как у тебя.

- Но ты ведь сама полна амбиций. Я бы мог помочь в осуществлении твоих планов.

- Ты бы занял все мое время!

Какая нормальная женщина откажется от того, чтобы ее регулярно барабанили двое, думал я и иногда говорил это вслух. Фаня обижалась, и это нередко становилось причиной наших размолвок, которые длились даже по нескольку недель. Я старался держаться, убеждая себя, что клин клином вышибают. Юные подруги, явно рассчитывавшие на большее, в этот период скрашивали мне жизнь. Но тем или иным образом дороги, которые мы сами выбираем, неизбежно сталкивали нас с Фаней, и все опять шло по наезженной колее.

- Мы не сможем жить вместе, потому что мы совершенно разные люди, - снова утверждала она.

- Правильно, разноименные полюса притягиваются, - пытался я перевести разговор в шутливое русло. – Но мы одной крови – ты и я.

Должно быть, в этом я был прав: мы были оба ненасытные любовные вампиры. Мы должны были испить друг друга до конца. Честно говоря, иногда я опасался исхода этой безумной истории, которая даже не предполагала хотя бы близкого к разумному завершения.

14

Меня всегда волновали запах женщин, их походка, завораживала податливость и щедрость их тела, способность быть одновременно строптивыми и бесконечно покорными. Я заметил, что женщины, знающие толк в сексе, не бывают глупыми. Они находчивы, редко попадают впросак, неизменно в тонусе, веселы. Мне были интересны красивые и умные женщины, а Фаня представлялась мне именно такой. Она была естественной во всех своих проявлениях, даже в кокетстве и лукавстве. Возможно, этим Арманд и Крупская в свое время пленили Владимира Ильича?

И еще Фаня, наверное, обладала мощной энергетикой, вокруг нее всегда толпились люди. Ее улыбка на точеном лице подчас казалась несмелой и усталой, взгляд близоруким, но, может, как раз вот эта беззащитность притягивали к ней собеседников? Когда нам удавалось проводить ночь вместе, мы подолгу разговаривали, не засыпая. Часто вспоминали наш старый дом на Кагановича, общих знакомых.

Она обрисовала, как я одевался в студенческие годы, моих друзей, подружек.

Фаня называла имена, и у меня создавалось впечатление, что она досконально знает все подробности моей бурной юности.

- Ты что, следила за мной?

- Да я просто была твоим отражением! Я впитывала твою манеру говорить, смеяться, шутить. Жизнь вокруг была убога, а ты со своими друзьями представлялись мне благополучными, уверенными в себе людьми, приподнявшимися над ханжеством окружающего мира. Хотелось быть такой же смелой.

Можно было подумать, что все ее теперешние мечты и планы, то, что она сегодня представляет собой и чем будет потом, закладывалось именно тогда.

- Золотая молодежь, возмужавшая во времена оттепели, - рассмеялся я, вспоминая свою бесшабашную компанию. – Мы чувствовали, что для нас ничего невозможного нет.

- Ваша раскованность завораживала нас, юных дурочек.

- Ты считалась девушкой Кэпа, - напомнил я ей.

- Между нами ничего серьезного не было, - вернула мяч мне она.

Это было именно так. Мы подшучивали над Кэпом: мол, надо быть инициативнее, действовать решительнее, иначе уведут девушку из стойла. Фаня была вполне оформившейся особой пятнадцати-шестнадцати лет – с округлыми бедрами и осиной талией. Зрелость девушки – это вопрос ее роста и веса, убеждал я Кэпа.

Слишком долго Кэпу надо было ждать до ее совершеннолетия. И он ждал, наверное, года два.

- Только вы пили очень много, и это пугало. Нельзя столько пить, - сказала Фаня. – Ведь можно было стать никчемными алкоголиками!

- У нас и сейчас все еще впереди, - проговорил я и просипел, дурачась: - Опохмели любовника!

- Ну я же серьезно! - обиделась Фаня. – Меня это тревожило и тревожит.

Она помолчала, будто размышляя: говорить – не говорить.

- Однажды тебя пьяным средь бела дня на себе принес Борис Костенко.

Костеныч, подумал я с нежностью. Закадычный друг юности. Где он сейчас? Судьба раскидала многих моих однокашников по стране.

- У тебя не было никого дома, а ты, похоже, потерял свой ключ. Во всяком случае, Борис, сколько ни рылся в твоих карманах, не нашел ключа. Не оставлять же было тебя на улице в таком виде. И мы занесли тебя к нам. У нас тоже никого не было дома.

И я вспомнил: было, было такое. Я очнулся от дикой жажды в душной постели за каким-то цветастым то ли пологом, то ли занавесками, и Фаня подала мне большую эмалированную кружку воды. Я сразу догадался, где я. Или Фаня первым делом объяснила мне это. Во рту было противно.

- Меня рвало? – спросил я, придя в себя.

- Нет, - ответила Фаня.

- Извини, если я приставал к тебе, - проговорил я, помявшись.

- Ты спал, - сказала она.

- Все равно Кэп ничего не должен знать!

Мне было неловко перед другом, будто я посягнул на его собственность.


15

Я попытался привести свою одежду в порядок, и из кармана рубашки выпал ключ. Фаня своими ловкими пальцами помогла мне. Что-то, что-то колыхнулось в моем сознании, когда я увидел свои брюки.

- Это наверно вино, - объяснила она и засыпала бурые пятна солью. - Придешь домой, сразу замочи брюки.

Не пил я никакого вина, хотел сказать я, но Фаня уже вытолкнула меня за дверь.

Дома я пытался все это оттереть, но пятна уже въелись в ткань.

Все было очевиднее очевидного. Но при чем здесь Фаня? Ведь, наверное, не без женского общества развлекались мы с Костенычем?

При встрече мне хотелось заговорить с ней об этом. Но я тут же ловил ее пронзительный взгляд и отступал. Со временем я сумел отогнать свои сомнения, меня, оказывается, больше волновали последствия – я сам толком не сознавал, какие именно.

Угрожающих последствий не было, и что-то выдавало в Фане за внешней колючестью признаки беззащитности и зависимости от меня. Но она упорно уклонялась даже от пустячного разговора, который я затевал, чтобы видеть изящный изгиб шеи, серые, чуть испуганные глаза, обнажавшую ровные белые зубы улыбку. Или, поздоровавшись, оглядывался на мгновение, чтобы хотя бы мельком бросить взгляд на ее легкую походку, на загорелые открытые руки и ноги, на прогнувшуюся в талии, но как бы стремящуюся вверх фигуру.

- Я был первым твоим мужчиной? - спросил я, боясь услышать отрицательный ответ.

– Пошел ты к черту, - сказала она.

- Ты должна обо всем рассказать мужу.

- О чем – обо всем?

- О нас с тобой. Так дальше продолжаться не может.

- Мы с тобой не сможем жить вместе.

- Как так?

- Нам будет тесно.

- Вместе тесно, а врозь скучно?

- Вроде того. Мы будем занимать все время друг друга. Тебе придется отказаться от командировок, от друзей и подружек. И воспитывать мою дочь. Не думаю, что это не породит проблемы, особенно когда она подрастет. Ты ведь без ума от лолиток.

Все, что она сейчас говорила, было не совсем справедливо. Безусловно, наш с ней образ жизни оставлял немного времени на другие дела, но Фаня, имея ввиду будущую свою кандидатскую диссертацию, все же сумела опубликовать две или три статьи в специальных журналах. Правда, для облегчения задачи ей желательно было вступить в партию, но этого она как раз категорически не хотела.

- Никто из моей родни не был в партии, и я не желаю быть первой, - говорила она мне.

- Что, и членство в КПСС – харам? – Однако я не спрашивал, как она свое упорство объясняет парткому.

Возглавляемое мной СУ строило промышленные объекты по Уралу, включая Приполярье, и всей Западной Сибири. Я уже имел «Знак Почета». Пару раз я брал Фаню с собой на объекты, она поражалась размаху строек, которыми я руководил.

Что касается лолиток, грешен… Как раз в это время у меня завязался совсем небезобидный роман с одной перспективной для КПСС комсомолочкой, не скрывавшей свои некие связи с Конторой Глубокого Бурения. Походя я получил от нее информацию относительно Фани, показавшуюся мне в чем-то любопытной, а в чем-то и опасной.

16

Но несмотря на все мои возражения, метания и терзания, я был всегда начеку, чтобы избежать любых неприятностей для Фани, и был готов к любым неожиданностям. Отпускал ее по первому требованию. Но длительное настороженное напряжение давало о себе знать. Моя нервная система расшаталась до предела. Я стал вспыльчивым, раздражительным и дерганым. Появились неявные проблемы с алкоголем, даже терапевтическая доза приема его подчас провоцировала эмоциональные срывы, что не могло после не вызывать досаду и тревогу.

Был мой день рождения, и мы сидели в конце рабочего дня втроем - с Гоголадзе - в пустом еще зале ресторана под стандартным советским названием «Волна».

- Товарищ - сказала Фаня и пригубила шампанское. – Ты очень хороший человек. - За шаблонными словами и как бы шутливым тоном я пытался ощутить глубину ее чувств. – Тебя нельзя не уважать, тебя нельзя не любить. Для меня ты всегда служил примером личности, освобожденной от догм и пут обыденности.

Сказано, наверное, слишком театрально, отметил я про себя. Похоже, Фаня стесняется присутствия Гоголадзе. А ведь как раз за искренность, за безоглядность в проявлении чувств, я любил Фаню больше всего.

Основное торжество с участием партийного и хозяйственного начальства намечалось на вечер пятницы здесь же, в «Волне», но именно сегодня мне исполнился тридцать один год. У Фани была прическа, открывающая высокую линию шеи, от которой замирало сердце, а волосы подняты узлом и заколоты гребнем. Мы успели выпить по паре рюмок и едва приступили к холодному, как Фаня сказала: «Мне пора» и поднялась из-за стола. В общем-то, она предупреждала меня, что будет с нами недолго, поэтому, чтобы было с кем закончить обед, я и пригласил не задающего лишних вопросов Гоголадзе.

Зал находился на втором этаже, я вышел проводить Фаню на лестницу. Она с ласковой улыбкой смотрела на меня, и я тихонько поцеловал ее. Она спускалась вниз, нас отделяло уже четыре ступеньки. Я увидел ее всю сверху – и грациозную фигуру в длинном черном узком платье, и трогательный изгиб шеи, и открытые до плеч, изящные ослепительной белизны руки, и крепкие ноги на высоких каблуках.

- Фаня! - тихонько позвал я, бесконечно несчастный, одинокий и брошенный. Быстро спустился к ней, тыльной стороной ладони слегка ударил по лицу и, не оглядываясь, поднялся в зал, не проводив ее в гардероб. Мне казалось, что у меня вот-вот хлынут слезы. Хотелось, чтобы она хоть немножко почувствовала терзающую меня боль.

Появилась она в «Волне» среди приглашенных и в пятницу. Уже отзвучали тосты, были вручены подарки, половина гостей разъехалась, другая была изрядно навеселе. Оркестр играл «Листья желтые» Паулса, когда я увидел Фаню в конце сдвинутого из четырех столов сооружения. Я прошел к ней и пригласил танцевать. Она была в длинном платье с разрезом выше колен.

- Ты слышишь, наша музыка? – сказала Фаня. – Это играют специально для нас с тобой.

- Я сразу бросился к тебе, пока не перехватили. Ты просто неотразима в этом наряде.

- Это тоже специально для тебя.

- Нужно иметь гражданское мужество, чтобы одеться так в Советском Союзе.

- Что-то я не заметила вокруг себя комитетчиков, заглядывающих в мой разрез.

- Твои круглые коленки заставляют косить глазом и простых граждан.

- Ох, милый, мне не хочется уходить, но нужно. А здесь, оказывается, так весело.

- Не уходи, - сказал я. – Не уходи. Побудь еще немного. Хоть часок. Хоть пятнадцать минут. Стоило ли так наряжаться ради одного танца?

- Я должна идти.

- К своему Саше, - сказал я.

- К Дине и Саше, - сказала Фаня.

- Ты меня не любишь, Фаня.

- Я тебя люблю, глупый. Я хочу, чтобы нам всем было хорошо. Знаешь, сколько неприятностей и расспросов меня ожидает, если я задержусь?

К нам подошел Гоголадзе.

- Разреши потанцевать с девушкой, дорогой. – Когда он начинал хмелеть, у него прорезался легкий грузинский акцент.

- Девушка уезжает, Юрий Павлович. Девушку ждет семья.

- Гулянка гулянкой, а семью забывать не надо, - изрек мудрый Гоголадзе и отошел к столу.

17

В гардеробе я помог ей надеть черное пальто в талию с черно-бурой лисой. Что бы Фаня ни надела на себя, она выглядела невыразимо привлекательно.

Я отпускал ее, а все во мне противилось этому. Я чувствовал себя раздавленным, потерянным и разбитым. Есть ли смысл в человеческом существовании, если тебя предает единственное любимое тобой существо? Я усадил Фаню в одну из поджидавших у ресторана окончания вечеринки машин. Я еле сдерживал выплескивавшуюся наружу истерику.

- Спасибо за поздравления, милая, - сказал я. – И за танец. И за платье с разрезом. Я тебя не забуду никогда.

Фаня подавленно смотрела на меня из отъезжающей машины.

Она вернулась в «Волну», наверное, через час, не меньше. Было видно, что она совершенно не в себе. Она была в том же платье, только отсутствовала сверкающая брошь на плече. Я заметил ее, как только она вошла в зал, хотя был уже изрядно пьян, но еще прежде Фаню увидели лабухи, сразу грянувшие Паулса.

- Ну и куда ты меня повезешь жить с сегодняшнего дня? – спросила она. – Боюсь, что у тебя дома я то и дело буду натыкаться на следы твоих потаскушек. – Глаза ее потеряли свой обычный блеск и были, как мертвые.

Она взяла с места в карьер, и это неуместное высокомерие разозлило меня.

- Ты призналась во всем Салиму? Не вижу следов побоища.

- Он долго не верил мне. Я убеждала, приводила примеры, доказывала свою неверность. В конце концов, он сказал, что я «закрутилась». Так он называет помрачение в мозгах… И я поторопилась к тебе. Сворачивай, пожалуйста, праздник.

Мы приехали домой и, не раздеваясь, упали на тахту.

- Он не хочет отдавать Динку, но я заберу, - сказала Фаня. – Надеюсь, здесь найдется место для моей дочери?

Ее тон опять задел меня. Тут на ум пришли слова комсомолочки-стукачки, в целом не объяснявшие ничего, а только запутывавшие дело. Методика допросов с пристрастием мне была знакома не понаслышке, ведь я не однажды в детстве и юности подвергался им почетным чекистом, моим отцом. Искусство следователя, не раз повторял он, не запугать допрашиваемого, а войти к нему в доверие.

- Мы завтра же поставим кровать для Дины в гостиной, это будет ее комната. Но вот мне хотелось бы знать, что связывает тебя с Ларисой П-вой?

- Домашний телефон номер такой-то? – сразу спросила Фаня.

- Я не знаю ее телефона, - соврал я.

- Она дочь моей сослуживицы. Ты знаешь ее телефон. Ты добрался и до нее? Любопытно, что я предрекла это еще два года назад. Тогда она, по-моему, еще не закончила школу. Я увидела ее, юную, высокую, элегантную, гордую, и подумала, что такая богиня создана именно для тебя.

- Моя богиня это ты. Я схожу с ума от одного взгляда на тебя. Я готов всем рисковать, чтобы только быть с тобой.

- Но пока, прости, рискую я. Кажется, тебе не терпится рассказать, как ты трахался с Ларисой П-вой?

- Вы оказались удивительно похожи с ней во многих своих проявлениях.

- Ты намекаешь на безграничные возможности женского тела? Польщена, но предпочитаю больше никогда и ничего не слышать о Ларисе.

- Я тоже, но при условии, что она заткнет свой милый ротик относительно того, что особо приближенным читателям в главной библиотеке города от тебя можно получить «Раковый корпус» и «Архипелаг Гулаг» – статья 70 УК РСФСР «Антисоветская агитация и пропаганда», лишение свободы от шести месяцев до семи лет плюс ссылка от двух до пяти лет.

- Как легко в нашем благословенном государстве получить срок.

- В нашей стране можно делать все, что угодно, если только не оставлять следов.

- Хорошо, когда папа – старый чекист.

- Ну и как широко размахнулась твоя антисоветская пропаганда? Откуда, кстати, у тебя эти фотокопии?

- Твой Гоголадзе дал почитать. У нас в книгохранилище можно спрятать весь Самиздат.

- Старый хрен.

- Я говорила о них, наверное, двум человекам. Так что нетрудно вычислить, откуда дровишки.

- Каждый из этих двух рассказал о твоем Солженицыне еще троим. А дальше число посвященных растет с каждым днем в прогрессии.

- Ты слишком плохо думаешь о людях.

- Люди свое свинство продемонстрировали в тридцать седьмом году. По своим каналам я постарался обрубить концы. Ты же в случае чего должна все твердо и непреклонно отрицать.

18

Я помолчал – стоит ли продолжать? Посеешь ветер…

- Как я теперь понимаю, именно со слов своей мамы, твоей доверенной подруги, Лариса разносит истории о твоих похождениях на соляных курортах Башкирии и здесь, в цеховых библиотеках комбината. В мартеновском цехе № 1, например.

- В библиотеке первого цеха, да и других цехов, мы были с тобой – и не однажды… Это недоразумение. Все можно напутать.

- Фанечка, родная, мне известны такие подробности! Вот очень давняя история: ты являешься с сессии в институте – все тело в синяках. Объясняешь, что кувырком полетела с лестницы.

- Это было до тебя и тебя не касается.

- Нет касается. Кто-то меня всегда убеждал в ореоле невинности, будто я второй мужчина в ее короткой жизни. Пусть был бы сотым, я уже давно не мальчик. Но мне не хочется выглядеть чудовищным монстром рядом со случайно заблудшим ангелом.

Мы лежали вплотную на тахте, и я ощущал, насколько неприятно Фане мое нетрезвое дыхание.

- Женщине трудно говорить о таких вещах, и понятно стремление обойти их. О курортах Башкирии вообще не стоит вспоминать, потому что мы все были смертельно больные люди и жили одним днем, старались поддержать друг друга. Такая у всех вокруг была философия, а я была самой младшей – совсем девчонка. Случай на сессии – это просто элементарное изнасилование. Два немного знакомых мне парня подхватили меня, будто шутя, под руки в коридоре гостиницы, затащили в свой номер и потом делали со мной в течение ночи, как с куклой, что хотели. Ну а сталевар, вернее подручный, мой грех.

- Когда это было? – спросил я с замиранием в сердце, хотя догадывался, когда это было.

- Во время одной из наших с тобой размолвок. Был такой парень в первом цехе, сейчас уже не работает. Всегда улыбался мне при встрече.

- Да ты, дорогая, просто шлюха.

- Должно быть, ты прав, как всегда, - у Фани на глазах заблестели слезы. – Скажу больше: его жена была как раз в роддоме, и я об этом знала.

- Это, оказывается, очень разные вещи – когда изменяют с тобой и когда изменяют тебе. Со мной ты изменяла мужу, а мне с кем попало.

- Все хотят постоянно чувствовать себя любимыми. Ты ведь тоже не образец верности, и, случалось, потом делился подробностями своих похождений со мной.

- Ну уж подробности! От подробностей бы у тебя волосы встали дыбом, - мне очень нужно было что-то сказать.

- Все. Ни слова. Вспомни, ты всегда проповедовал свободный взгляд на наши взаимоотношения, которые ни от чего не страхуют и ни к чему не обязывают. Без прошлого и будущего, без ожиданий и домыслов, без фантастических прожектов. И не важно, что дальше и чем все закончится, равно как и безразлично, что было в прошлом. Но вот тебе почудилось, что я ускользаю от тебя… Но я не ускользаю от тебя. Поцелуй меня крепко-крепко.

Я поцеловал Фаню и провел рукой вдоль талии по изгибу бедра, чтобы ладонь еще раз запомнила волнующее волшебство линии перехода. Мне хотелось плакать, будто я теряю самое дорогое в жизни.

Потом она поднялась, прошла в ванную, Я немного послушал, как течет вода, и провалился в сон. Через мгновение я открыл глаза, Фани рядом не было. Оказалось, она дремала, свернувшись калачиком в кресле. Я перенес ее в кровать.

- Разве ты еще не совсем отказался от меня? – спросила она.

Едва забрезжило за окном, Фаня, осунувшаяся и как бы еще более вытянувшаяся, заторопилась домой – ведь вчера она можно сказать сбежала в чем была. Надо собрать ребенка, обговорить все детали с Сашей – он работает во вторую смену. Все же восемь с лишним лет вместе прожили.

Я проводил ее до квартиры.

- Может, мне пойти с тобой? – спросил я.

- Нет, - усмехнулась она, - я сама справлюсь.

- Ни за что не держись. Оставь все, - сказал я. – Барахло – дело наживное. Хватай Динку и назад. Жду обеих. - Я поцеловал ее и сбежал с лестницы после того, как услышал щелчок замка.

19

Я просидел дома субботу и воскресенье. Два дня я не выходил из квартиры. Фанин телефон не отзывался ни днем, ни ночью. Я несколько раз поднимался, чтобы идти за ней, и возвращался, боясь разойтись по пути. И ругал себя, что не всучил ей ключ, но, с другой стороны, зачем ей ключ, если я сижу дома и жду ее. Я не поддавался панике, потому что она ни к чему хорошему бы не привела, только потревожила бы массу совершенно посторонних людей и породила бы всякие слухи. Но и избегал иллюзий - был готов к тому, что не увижу живой Фаню больше никогда.

Однажды мы коснулись с ней темы вероисповедования и национального вопроса.

- Все это, в принципе, не имеет никакого значения, - заявил я как истый интернационалист. – В конце концов, ты по-русски говоришь и пишешь правильнее меня.

- В данном случае, следует поставить вопрос по-другому: почему тебе и в голову не приходит хотя бы немного научиться изъясняться по-татарски? А потому что этот язык тебе ни к чему. И никому он не нужен, уже все сделано для того, чтобы татары забыли свои обычаи, историю, литературу, культуру и искусство. Осталась только религия, но с ней тоже можно покончить с помощью ассимиляции.

- Религия, сама знаешь, - опиум для народа, - напомнил я увлекшейся своими рассуждениям Фане. – Все мы, независимо от национальности и цвета кожи, одинаковы.

- Одинаковы, да не во всем, - упрямо сказала Фаня.

Когда мы жили в Казахстане, вокруг много говорили о чеченской семье, которую вырезал сам отец, потому что ему изменила жена. Убил сначала жену, потом двоих детей, потом себя. Говорилось об этом как об этнографическом факте, как о нравах папуасов с острова Борнео. Ссыльные чеченцы жили замкнуто, дети их вообще представлялись зверьками, таинственными и небезопасными. Их всех скопом называли «чечня», и это не воспринималось как географическое понятие, а попросту уничижительное, пренебрежительное слово в одном ряду с «размазня», «дрисня», «херня».

Примерно такими же мы видели массы аборигенов. Случалось, за ужином отец со смешком рассказывал о нецивилизованных на его взгляд нравах казахского начальства. Мы, дети, потешались над тем, что урок казахи называют «сабак», а конфету то ли «компот», то ли «кампит». Еще бабушка с дедушкой приучили меня ждать от басурман самого худшего.

Начитанный Гоголадзе говорил, что предрассудки держатся на старых представлениях, продиктованных традиционной экспансионистской политикой русского государства. С Исламом связан стойкий образ врага, подогреваемый легендами о татаро-монгольском иге.

- Смотрите, что получилось, - говорил Гоголадзе. – До уничтожения Иваном Грозным Казанского ханства в 1552 году в регионе властвовали две равновеликие державы. Долгое время удерживалось благодаря этому геополитическое равновесие, нарушавшееся только междуусобицей русских князей. Потом путь за Волгу стал открыт. Началась эпоха великих русских завоеваний, отрыжку которой Советский Союз почувствует при малейшем ослаблении централизации власти. Первыми, при обоснованной политически и экономически возможности, предъявят претензии на полный или частичный суверенитет от Российской Советской Федеративной Социалистической Республике, то есть от России, завоеванные народы Дагестана, Татарстана, Якутии… Любая война, как бы давно и чем она не закончилась, должна завершаться неким актом, оговаривающим степень свободы действий сторон в новых реалиях. Не следует загонять болезнь вглубь. Нужно заключать с ними, с учетом сегодняшних условий, мирные договоры…

- …А может, условия капитуляции? – мне стало смешно от этих рассуждений. - Это породит цепную реакцию суверенитетов. А мы ведь пока имеем ввиду только автономии. Что будет, когда дело дойдет до союзных республик?

- Боюсь, что к тому времени союзные республики превратятся в отдельные государства.

Он еще говорил о комплексе побежденной нации, порождающем историческое недоверие между народами и отдельными их представителями, об ассимиляции, позволяющей потомкам порабощенных вырваться из духовного гетто.

- Но навсегда остается внутреннее сопротивление, в любую минуту готовое выплеснуться, - заключил академическим тоном Гоголадзе.

- Ты с ума сошел, Юрий Павлович. Больше никому не говори таких вещей. Это несерьезно. Это и опасно.

- Но я же чисто гипотетически…

Ну как не вспомнишь после этого небезосновательные мнения о политической ненадежности, незрелости Ю. П. Гоголадзе?

А как заглянуть в закоулки души Салима Ахмадеева, который сегодня представлялся мне самым заклятым врагом человечества?

Я позвонил своему заместителю, сказал, что опоздаю завтра на работу на пару часиков.

20

Наутро Фанин домашний телефон снова не отвечал. Я знал, когда она обычно уходит на работу, и к этому времени припарковался неподалеку от ее дома. Машину поставил так, чтобы со своего места без помех контролировать вход в подъезд. Тихо падал густой снег, но было не холодно, и на тротуаре оставались мокрые следы. Метрономом постукивали дворники на ветровом стекле.

Она появилась бодрая и сияющая точно в определенный час и пошла через двор к трамвайной остановке. Ее черный силуэт под зонтом четко выделялся в снежном потоке. Я, сделав петлю, выехал из двора и встретил ее выходящей из арки. Что-то оборвалось в моей душе. Сто вопросов роились в голове, но я уже знал ответы на все и каждый из них.

Я открыл заднюю дверцу перед ней, она молча устроилась на сидении.

- Ну, здравствуй, друг сердешный, - произнесла она наконец чуть устало и томно, будто делая одолжение. В такой манере она отвечала на телефонный звонок неожиданного или нежелательного собеседника. Ни нежности в голосе, ни любви во взгляде. Впервые в жизни мне захотелось хорошенько съездить ей по физиономии.

- Я звонил тебе два дня, но никто не отвечал. Я был готов к самому худшему

- Мы уезжали за город на выходные кататься на лыжах, - сказала Фаня как о чем-то само собой разумеющемся.

- Нам надо поговорить, - сказал я. - На работе я предупредил, что задержусь.

- Но я-то никого ни о чем не предупредила, - сказала она. – Я не пришла к тебе в субботу и не привела Динку – этим все сказано. С Салимом мы решили, что эта страница в нашей жизни закрыта. Ничего не было. Жизнь начинается с чистого листа.

- Но в нашей-то жизни страница остается недописанной!

Прямо поэма какая-то… Мы ехали по длинному мосту через заводской пруд. Свернуть бы сейчас направо, прямо на ограждения, и сразу ненужными бы стали просящиеся упреки и слова.

- В тебе говорит уязвленное самолюбие. Я все эти дни думала о тебе и сейчас думаю. Тебе всегда все без труда давалось, но вот у мальчика отобрали игрушку и не хотят отдавать. Это так жестоко! Но разве то, что мы хотели сделать, по отношению к Салиму не жестоко? Мы бы украли все, что было у человека.

«Салим»! Ах ты сука, подумал я. О чем ты думала последние два года твоей жизни, когда трахалась со мной при каждом удобном случае? Есть ли не обтертый нами уголок в городе и в его ближайших и дальних окрестностях? Но я не сказал ничего этого. Препираться было некогда, мы уже почти приехали. Было еще пять-десять минут до начала ее рабочего дня, и я спросил о том, что меня и вправду в этот момент задевало.

- Ну хорошо, потеря семьи для Саши трагедия. Но разве не трагедия для меня то, что я теряю тебя?

- Не обремененный алиментами, благополучный, успешный молодой еще человек с будущим – да все девушки СССР у твоих ног. Милый, ты скоро утешишься. Правда, в таких случаях невесты всегда задаются вопросом: а почему такой завидный кавалер оставался холостяком до тридцати лет? Есть какой-то изъян? Пусть обращаются ко мне, я знаю твой тайный изъян - ты умеешь любить только себя и ничего не хочешь менять в своей жизни. А я другому отдана…

- Ты предпочитаешь меня, который устроит всю твою дальнейшую жизнь, жизнь твой дочери, на простого слесаря, который так до пенсии и останется слесарем. Наверно, физически он тебя удовлетворит – ха-ха, но духовно, ведь он ноль! Популярный футболист, за которым потянулась, отдалась и забеременела дурочка-девчонка. Вот ты мечтала о кандидатской, теперь эти мечты наверняка придется отставить.

- Теперь-то наверняка я защищусь, чего бы это мне не стоило. Не следует думать, что Салим такой отсталый. Он из образованной семьи, только ей пришлось для безопасности смешаться с темной массой в концлагере, каким являлся в 30-х Стройфронт. Как для потомка репрессированных, для него с самого начала было закрыто светлое будущее в Стране Советов. Что касается нашей дочери – она имеет не последний голос в семье. Динка ни в какую не хочет расставаться с отцом.

- Он ни за что не простит тебе твоей измены. Просто по-другому не бывает.

- Он уже простил. А я постараюсь такой дурой не быть больше никогда. Есть миражи, а есть просто жизнь.

Вот именно, подумал я. Ведь привычка – вторая натура.

Но в чем-то она совершенно права. Может быть, и причина моей затянувшейся холостяцкой жизни как раз в том, что я боюсь ошибиться. Как всегда учил меня отец: в разводе виновен прежде всего мужчина: надо думать прежде чем жениться и заводить семью, а иначе – сам дурак.

За Фаней захлопнулась дверца машины. Я тоже дал по газам.

21

Ну что ж, мы не в первый и, наверное, не в последний раз ссоримся с Фаней. Я верил в непреодолимое притяжение любящих тел, в то, что рано или поздно нас сведут неисповедимые пути-дороги.

Вечером того же дня я сидел с Гогой и Кэпом в громадном гулком зале «Театрального», мы попивали винцо и разговаривали о женщинах. Все мы были очень взрослыми людьми, но женатым в данный момент среди нас бы один лишь Кэп. Его поучал Гоголадзе.

- Никогда нельзя дома чистить картошку, - говорил он с легким грузинским акцентом. – Вот ты чистишь дома картошку?

- Чищу,- признался Кэп.

- Нельзя дома чистить картошку, иначе жена изменять будет.

- Почему? – спросил Кэп.

- Потому что ей будет нечего дома делать. Жена должна сидеть и ждать мужа. Быть всегда в напряжении, думать, когда ты придешь. И радоваться, что ты уже дома, а ужин на столе.

- Радоваться тому, что ты вообще пришел сегодня, а не завтра, - вставил я мудрую мысль.

Я встал и пошел к телефону-автомату, который располагался в гардеробе на первом этаже. Мне непреодолимо хотелось поговорить с Фаней. Услышать ее голос. Теплый, любящий. Я набрал номер, ответила Фаня.

- Мы же обо всем договорились сегодня утром, - сказала она. – Забудь, пожалуйста, этот номер.

- Я бы хотел переговорить с Салимом, - неожиданно для себя сказал я.

Он видно был рядом и сразу взял трубку.

- Что тебе от меня нужно? – без обиняков спросил он.

- Нам надо поговорить, - сказал я.

- О чем и как? – спросил он. - На кулаках?

- Мы цивилизованные люди, - сказал я. – Обсудим наши дела.

- Мне с тобой обсуждать нечего, - отрезал он.

- Я еще с полчаса буду в кафе «Театральном». Если надумаешь, подходи.

- А как я тебя узнаю? – спросил он.

Возьми с собой Фаню, хотел предложить я. Но сказал:

- Я сам тебя узнаю.

Я вернулся за столик и, попросив Кэпа подвинуться, сел напротив входа в зал.

- Лучше всего возвращаться с гулянки домой только на четвертые сутки, - продолжал свои уроки Гоголадзе. – После первой ночи твоего отсутствия жена встретит тебя злая и того гляди стукнет тебя чем-нибудь тяжелым по голове. После второй ночи она рассвирепеет еще больше и готова будет разорвать тебя на куски. Третья ночь будет переломной. Она обзвонит все больницы и морги и будет молить Бога лишь об одном: чтобы ты вернулся домой живым и здоровым. И тут ты явишься - свежий, трезвый, утомленный. Лучше всего будет, если ты к тому же вручишь ей энную сумму, сказав, что заработал деньги лекциями в отдаленном районе нашей обширной области.

- А где взять эту сумму? – наивно спросил Кэп.

- Современному интеллигенту трудно прожить без материальной поддержки женщины, с которой он провел ночь, - ответствовал Гоголадзе.

22

А я думал о том, что не исключено, что Кэп знает своего давнего счастливого соперника в лицо, и тогда за столом сложится довольно щекотливая коллизия. Но с другой стороны, Салим и по отношению ко мне теперь счастливый соперник, которому я, правда, наставлял рога целых два безоблачных года.

Я поднял глаза и увидел Салима в широком проеме, отделяющем кухню от обеденного зала. Он стоял, заложив руки в карманы куртки, а мимо него проносились туда-сюда официантки. Куртка вязанная, только грудь покрыта тонкой черной кожей. Обычно из своих поездок я привозил какие-то мелочи в подарок Фане и ее дочери, но однажды мне показалась коротковатой эта купленная для себя импортная куртка.

- Пусть ее примерит Саша, - предложил я Фане, в общем-то сознавая двусмысленность ситуации. Фаня помялась, но в конце концов взяла. Потом я иногда подкалывал Фаню, будто одеваю ее мужа.

- Прошу к нашему шалашу, - сказал я, не подавая Салиму руки.

- Что ты хотел? – спросил Салим.

- Познакомиться, - сказал я.

- Я пить все равно не буду, - сказал Салим.

- Да, у вас непьющая семья, - вспомнил я. – Ну тогда пойдем прогуляемся.

- Если хочешь драки, мы можем начать ее прямо здесь, - проговорил он.

- Я не хочу драки, - сказал я.

Мы оделись и вышли на улицу. Снег шел весь день и уже не таял. На тротуарах образовались заносы с протоптанными тропинками.

- Отстал бы ты от нас, - сказал Салим. – Мы с Фаней всегда были так дружны.

- Мы тоже были дружны, - сказал я. – Вот с таких ее лет, - я показал на метр от земли. - Мы вместе гуляли по «Бродвею», мы вместе ходили на пляж.

Холодное бешенство стало подниматься во мне откуда-то от диафрагмы.

- Ну откуда ты взялся, футболер, увел девчонку от несчастного Кэпа. Ну разве ты достоин ее? Какое будущее ты способен для нее создать? Она талантливая, она мечтает наукой заниматься.

- Слушай, ты! – сказал Салим. - Плевать мы на тебя все хотели – и я, и моя жена Фаня, и наша дочь.

Он посмотрел на меня, и было видно в сумерках, как гневом горят его глаза. Он повернулся, наверное, чтобы уйти прочь, когда я, не сдержавшись, выкрикнул:

- Да я ей целку сломал! – Потом, перехватив дыхание, заорал еще громче: - Вот потому, что ты такой дурак, твоя жена и дает каждому встречному…

Он с разворота припечатал меня по носу. Падая, я почувствовал, как хрустнула носовая перегородка. Я рухнул в сугроб, вытянувшись плашмя во всю длину и ждал хорошо поставленного, тренированного на футбольном поле удара ногой. Наверное, по ребрам. Или по лицу. Или еще куда-нибудь. Мне стало безразлично все на свете.

Удара не последовало. Я взял горсть снега, зажал разбитый нос. Потом поднялся и увидел быстро удаляющуюся фигуру Салима. Кровь текла ручьем. Взял еще горсть снега, и еще, и поднял голову.

Я моментально протрезвел. Завтра мне впервые в жизни суждено было выйти на работу с синяками под обоими глазами и с сотрясением мозга.

23

Я постарался с головой уйти в свои обязанности, но не мог освободиться от груза воспоминаний. Нарастало ощущение потери, которую ничем не восполнить. Будущее представлялось беспросветным. Я стал ощущать себя по-настоящему одиноким в Магнитогорске. Мне необходимо было поменять обстановку.

- Хоть покупай избу в деревне, – сказал я Гоголадзе. – Или уходи отшельником в скит.

Гога ни о чем меня не спрашивал, он, видно, понимал подоплеку моего настроения.

Все мысли мои были о Фане. Я хватал трубку, едва начинал звонить телефон. Проезжая по улицам, я глазел не на дорогу, а по сторонам, надеясь увидеть Фаню в потоке людей на тротуаре, и весной, как мне показалось, два раза видел ее. На ней были темный реглан и мужская шляпа, а волосы она вроде остригла. Если бы не водитель, я, наверное, выскочил бы из машины.

Должно быть, и отец чувствовал мое состояние, а, возможно, я ему и говорил о своем желании сменить обстановку. Грешно даже думать, что кстати, но как раз к этому моменту неожиданно умер в возрасте 39 лет заместитель начальника главка Скачков. На эту должность по традиции назначали молодых перспективных инженеров с опытом руководящей и практической работы.

Не без отцовских инструментов влияния и использования его связей в партийных органах дорога в главк мне была открыта. Но в самый последний миг я заколебался. Отец телефонограммой вызвал меня к себе в кабинет.

- Сталина на вас нет. – Он всегда так говорил, когда хотел подчеркнуть необходимость соблюдать партийную дисциплину. – Ты сознаешь, от чего ты отказываешься? Во-первых, после этого, тебе ничего путного уже никогда никто не предложит. Во-вторых, эта должность, до которой, откровенно говоря, ты еще не дорос, добавит тебе общественного веса, позволит расширить твой кругозор как специалиста. Ты будешь курировать промстроительство трех сопредельных областей, работать в контакте с обкомами партии. Ты освоишься в коридорах Совета Министров, Минтяжстроя СССР, и это тебе в будущем непременно пригодится. Ты будешь участвовать в коллегиях министерства. Уровень твоего руководства стройками будет гораздо выше.

Областной центр, миллионный город Челябинск, разбросанный, как все старые уральские города по необозримым территориям – завод, а рядом с ним жилой массив. Работы прибавилось, ответственности прибавилось, командировок тоже прибавилось. Получил громадную трехкомнатную квартиру сталинской планировки в центре города, всего в четверти часа ходьбы от главка. Тем не менее, каждое утро у подъезда меня ожидала черная «Волга».

Одним из условий перевода было, что я в течение года женюсь, желательно на партийной, номенклатурной даме. Один клерк из обкома даже подсунул мне список из десятка фамилий. Как я убедился, это были еще те крокодилы и к тому же, наверняка, стукачки.

Новые мои сотрудники, из которых многие были старыми знакомыми по многочисленным стройкам, а то и вообще земляками, тоже приняли живое участие в устройстве моей судьбы. Меня то и дело приглашали на всякие семейные торжества и представляли вполне достойным женщинам самого цветущего вида. Были среди них партийные чиновницы и торговые руководители, работники милиции и сотрудницы КГБ, директора ресторанов и гостиниц, ученые, врачи и просто инженеры.

24

Я женился на зеленоглазой брюнетке по имени Татьяна Владимировна. Когда нас представили друг другу, она сказала просто:

- Таня.

Таня – Фаня, подумал я. Какое необыкновенное созвучие. Знакомо заныло в груди.

- Давайте выпьем на брудершафт, - сказал я, - Таня.

- А не рановато ли? – поинтересовалась Таня. – Ведь мы только что познакомились. И вряд ли я вас смогу называть на «ты» – вы такой большой начальник.

Но, надо отдать ей должное, она быстро сумела приспособиться к обстоятельствам. Ей, понятно, льстило, что солидный руководитель держится с ней на равных.

Татьяна была на полгода моложе Фани. У нее был алый от природы, не тронутый помадой рот. Мы покатались по ночному городу. Я проводил ее до квартиры и не отказался от приглашения на чашечку кофе.

Мы разговаривали «за жизнь», в основном назидательно-отеческим шутливым тоном вещал я. Рассказывал о себе, но и задавал вопросы. Она аспирантка. Была замужем. Сейчас в разводе. Детей Бог не дал. Квартиру разделили с мужем. Работала в библиотеке…

- Гм-гм …

- …в справочно-библиографическом отделе.

- Значит, ты – библиографиня?

- Да, так нас называют читатели и почитатели, - улыбнулась Татьяна.

До боли знакомая терминология.

- Знаешь, Таня, выходи за меня замуж, - сказал я. – Я, правда, хороший. У меня нет недостатков. Я орденоносец, член партии Бог знает с какого года. Ты, кстати, член партии?

Она год назад стала членом КПСС.

- Вот и славненько. Завтра, если у тебя не имеется серьезных препятствий к этому, подаем заявление в ЗАГС. Давай я прямо с утра заеду за тобой, куда скажешь. Не забудь паспорт.

- Но ты, в сущности, совсем меня не знаешь.

- У меня такое ощущение, будто я знаю тебя всю жизнь. Ты умненькая девочка, которая, как всякий библиограф, если не на практике, то в теории знает и умеет все.

На мой вкус в Тане немного не хватало веса, но это быстро восполнялось хорошим, а главное, регулярным питанием и стабильным равновесием духа.

У Татьяны было отзывчивое тело - видно, усиленно экспериментировала со своим прежним мужем в постели, да и сказывалась некоторая последующая практика. Но, в общем, мы не уходили за рамки среднего порнофильма.

Хотя пару раз мне пришлось вслух вспомнить, что библиотекарь – женская профессия, название которой на «б» начинается и на «ь» заканчивается.

Сначала Татьяна целыми днями слонялась по дому в одном тонком трикотажном платье на голое тело и звонила мне каждые полчаса.

- Я безумно скучаю, - говорила она. – Приезжай скорей.

Когда я был в городе, то непременно обедал дома. Когда я не обедал дома, мне следовало подробно рассказать, как прошел мой день.

Не одна лишь чувственность, но и капризность доминировали в характере моей молодой супруги. Мне было, с кем сравнивать, и сравнение было не в ее пользу. Но я понимал, что должен быть снисходительным.

Хотя, справедливости ради, она прочитала и законспектировала в эти месяцы гору литературы. Исписанные специальным библиотечным почерком тетради стопой высились на столе, и я удивлялся Таниному трудолюбию.

- Понятно - читать, но зачем так подробно конспектировать уже усвоенное? – удивлялся я.

- А чтобы потом не искать цитаты по источникам, - объяснила мне Таня.

Такой путь к цели не казался мне прямым, но в рациональности ему нельзя было отказать. Через какое-то время Татьяна получила должность старшего преподавателя в родном своем вузе и стала днями пропадать на работе. Чтобы дом не пришел в запустение, пришлось нанять домработницу.

25

По субботам у жены были «часы», поэтому накануне вечером я без нее уезжал на дачу, которая находилась в комплексе обкомовских особняков. Когда Таню привозили, мы, после баньки, шли обычно в гости к соседям или кто-то приходил к нам. Было небольшое возлияние, прогулки по морозцу, танцы или кино. А в воскресенье мы катались на лыжах и старались засветло быть в городе.

Естественно, у нас была прямая связь со всеми областными оперативными службами, поэтому на всякий случай наши машины и работавшие, как принято в управляющих структурах, в две смены водители все дни были в состоянии готовности.

Летом, как известно, разгар строительного сезона, и поэтому я даже мечтать не мог об отпуске. Татьяна все лето прожила на даче. Она оказалась умелым садоводом, вокруг нашего коттеджа были разбиты великолепные цветники. Кто только ни посещал нас, чтобы полюбоваться этой красотой.

Но в августе мы все же выкроили время и навестили родителей – моих и Татьяниных. Таня отцу понравилась – так во всяком случае мне показалось. Танины родители жили в шахтерском городке в Восточной части Украины. Тесть поначалу обращался ко мне на вы, а когда узнал, что мой отец Герой Соцтруда, то и вовсе сильно зауважал меня. Но потом, особенно на почве ежеутреннего, ежедневного и ежевечернего совместного употребления горилки, мы настолько сблизились, что на прощание смахнули скупую мужскую слезу.

- Береги Таньку, - напутствовал меня тесть. – Она хоть и дура, но добрая.

Не сберег. Зимой Таня поскользнулась при спуске в подземный переход на площади Революции и сломала руку. Надо сказать, рука в гипсе не очень обременяла ее, но пару месяцев в институт она не ходила. На следующий год у Татьяны возникли неожиданные проблемы, и она связывала их как раз со злополучным переломом. Защищаться ей предстояло в Москве, но оказалось, что квота для нашей области полностью заполнена – без Татьяны. Таню опередила такой же, как она аспирант, некая Фания Сабуровна Ахмадеева.

- Важно всегда быть на месте событий! – рвала и метала моя жена. – А эта Фания Сабуровна, кстати, твоя землячка, своего никогда не упустит. Ходит, по институту, будто аршин проглотила…

Новость пала мне, как снег на голову, но я ничем не выдал охвативших меня чувств – ведь очевидно, что я не имею никакого отношения к Ахмадеевой.

- Ты не смог бы мне помочь вытолкнуть из списка эту Фанию Сабуровну - только таким образом я смогу попасть в Москву? – спросила жена. – Как говорится, есть мнение, что ты в силах сделать это.

- Интересно, коим это образом? Я никаким боком не подхожу к вашей епархии. Тебе известно, что я занимаюсь промышленностью.

- Не кокетничай, дорогой. Строители ко всему имеют отношение.

Все верно, но пока я полностью не освоился с новой ситуацией, мне не следует брать на себя обязательства в заговоре против Фани. Нравы академического серпентария мне уже были понаслышке знакомы.

- Вот и надо в обмен на помощь Министерства высшего и среднего специального образования в порядке шефской помощи возвести, например, спортзал. Министерство уже давно изыскивает средства для подобного сооружения в столице.

Нашла чему меня учить. Да за такой объект можно запросто удвоить квоту аспирантов на этот год. Сказала бы, где взять денег.

26

На другой же день я переговорил по телефону со столичными приятелями и обрисовал в общих чертах картину своему непосредственному руководителю и непререкаемому авторитету во всех делах, первому заместителю начальника главка Андрею Николаевичу Иванову – бывшему главному инженеру «Стройтреста», типичному представителю когорты послевоенного просвещенного поколения строителей. В меру ироничен, тактичен, интеллигентен. Он принимал участие в моем устройстве в главке, приветствовал мой альянс с Татьяной, симпатизировал ей.

- Ее трехлетние усилия в аспирантуре могут пойти насмарку, - несколько сгущая краски, сказал я.

О возникшем для мой жены препятствии в лице Фани, чьи интересы мне тоже необходимо было защитить, я вообще умолчал – Андрей Николаевич попросту не понял бы моей заботы о бывшей любовнице. Ее интересы необходимо принести в жертву – и все. А москвичи уже дали понять, что проблему Татьяны можно решить с помощью пары вагонов стройматериалов или металлоконструкций.

Но я должен был воздвигнуть в столице солидный объект, чтобы и волки были сыты, и овцы целы.

И все время на периферии сознания маячила навязчивая идея о необходимости увидеть Фаню. Я хотел этого и боялся. Боль, причиненная Фаней три года назад, ожила и не отпускала ни днем, ни ночью. Давно все следовало бы забыть, убеждал я себя, тем более в моем теперешнем положении, когда впереди открывались уже более широкие перспективы. Мне тридцать четыре года, я вхож в столичные кабинеты. Все мне готовы пойти навстречу. Жена – активный член общества, коммунистка, числится в резерве райкома. Из рабочей семьи, а не какая-то полунеблагонадежная интеллигентка.

Однако я знаю цену Таниной партийности. Вообще, отношусь с иронией к большинству тех, кто вступил в партию в восьмидесятых годах. К концу нынешнего века потребуется или большая реформа, или большая чистка КПСС – так говорит отец и он прав. Уже наше поколение партийцев – ни рыба, ни мясо, проникнуто духом ревизионизма. Никто не читал Ленина, знают только названия его работ.

Однажды я устроил небольшой экзамен родной жене. Она, участница массы партийных мероприятий, даже не подозревала, что существует партийный гимн.

Увидеть Фаню. Я не счел приемлемым звонить на кафедру и справляться о расписании лекций Фани. Я не счел возможным узнавать от жены о распределении учебных часов между преподавателями.

- Сегодня говорил с Москвой, а также беседовал с шефом, - сказал я за ужином Татьяне. – Дело твое непростое, но, похоже, решаемое. Ты, дорогая, оказалась права.

Татьяна радостно захлопала в ладоши.

- Я знала, что все получится, стоит тебе приложить руку.

- Кстати, какую дисциплину преподает Ахмадеева?

- Ту же, что и я, - сказала Татьяна.

- А вообще, сколько у вас преподавателей по этому предмету?

- Двое – она и я.

Скорее всего, у Тани с Фаней зеркальное расписание, решил я.

- Завтра же дай понять на кафедре, что твои аспирантские перспективы складываются не так уж плохо.

Расчистив свои дела на один из ближайших дней, я под благовидным предлогом одолжил личную машину у одного из сотрудников. Надев шпионские темные очки и шляпу, в показавшееся мне подходящим время я поставил незнакомую Тане «Волгу» в ряд машин напротив входа в институт. Мне нестерпимо хотелось увидеть Фаню, услышать ее голос, почувствовать ее волнение и неравнодушный трепет при встрече со мной. Пусть не любовь отразится в глазах – хотя бы любопытство и удивление. И благодарность, потому что я уже сделал все, что мог, для того, чтобы она осталась в московской аспирантуре.

27

Грело небогатым уже солнцем бабье лето, и было на что посмотреть на широкой лестнице института культуры. Студентки пользовались последними погожими деньками, чтобы продемонстрировать свои мини, о которых придется забыть на всю длинную уральскую зиму.

Разумеется, я не оставлял без внимания и это обстоятельство, но главной задачей для меня было сразу увидеть Фаню при выходе из подъезда. Я представил себе, что это будет непросто в толпе сплошь долговязых девиц. Я не знаю, как она будет одета, и в какой-то момент я вдруг стал сомневаться – а узнаю ли я ее? Наверное, это психологический феномен: я мог представить в отдельности глаза, рот, нос, но цельная картина почему-то перестала складываться, ускользала.

Одна Фаня будет или с кем-то – мне предстоит вести ее, стараясь не потерять, пока она не останется одна. Потом мне надо выйти к ней и постараться сохранить самообладание. Я так ее любил и ненавидел одновременно, что не мог различить, какое чувство сильнее.

Появилась моя жена под руку с мужчиной примерно моего возраста, еврейского вида. Исаак Семенович Штерн, заведующий кафедрой, догадался я. Кумир всех аспирантов, но Татьяна вроде как его до сих пор недолюбливала. Или не доверяла ему. Или боялась. Но он был, похоже, совершенно неординарной личностью, потому что я почти физически ощущал присутствие Штерна в нашем доме:

- Исаак сказал…

- Исаак считает…

Я столько о нем слышал в телефонных разговорах жены, что запросто мог бы составить его краткую биографию. Я знал кое-что даже о ближайших родственниках Штерна – они уехали в Израиль. Это было его слабое место, однако он являлся признанным в библиотечном мире специалистом.

Хотя мои боковые стекла были затемненными, я инстинктивно глубже вдавился в сидение. Таня что-то говорила, Штерн слушал. Выйдя на улицу, за тяжелые чугунные ворота, они распрощались. Тане предстояло проехать до дома три трамвайные остановки.

Сидя сейчас в машине, я еще раз убедился в том, что самые красивые девчонки на свете расцветают у нас, на Урале. Знатоки вопроса объясняют это тем, что они родились на стыке стран света, и в них намешано много кровей. Должно быть, это так. Но подглядывающим мужчинам от этого не легче, подумал я.

Девочки, девочки, девочки в умопомрачительных нарядах. С некоторых пор я заметил, что мне трудно подойти к юной девице и завести с ней непринужденный разговор. За последние годы я, как мне кажется, не изменился ни внешне, ни внутренне, но мне не хочется в ответ на проявленное мной внимание услышать нечто вроде:

- Старый хрыч, куда ты прешься!..

Я всегда не любил женщин после сорока – очень уж они опытные. Их слишком живая инициатива пугала меня. Но я вдруг отчетливо понял, что буду пылко, по-юношески неустанно хотеть Фаню всегда - и когда ей будет сорок, и когда пятьдесят, и шестьдесят, и семьдесят, и восемьдесят, и девяносто.

Я невесело улыбнулся своим мыслям: любовница за девяносто и ее почти столетний любовник.

И вот вышла Фаня, теперь она пепельная блондинка со скромно зачесанными наверх волосами – как я люблю. Одна. Вся в излюбленных темных тонах. Крепкие ноги в дымчатых колготках. Очень яркая помада на губах. Она не изменилась, она стала еще лучше.

Не спускаясь со ступенек, бросила близорукий взгляд на строй машин. Равнодушно скользнула по моей шляпе и закрывающим пол-лица очкам. Посмотрела на часы. Получается, кого-то ждет. Того, кто приедет за ней на автомобиле. Но не меня. Бедное мое сердце! На министерских разборках оно не колотилось сильнее.

Не торопясь, с неповторимой грацией прошлась туда сюда вдоль фасада здания. Вид спереди, вид сзади. У меня всегда дух захватывало от этой походки. Опять посмотрела на часы.

Моя душа рвалась на лестницу – взбежать по ступеням. Но теперь для меня насущной необходимостью стало выяснить, кого она ждет. Три года! Я считал, что Фаня тихо тоскует без меня у окошка, а она, оказывается, переехала в другой город, ведет научную работу. И все назло мне! – я поймал себя на том, что это меня несколько утешает и как-то приободряет.

Но ведь невозможно сделать такого решительного шага без мощной поддержки сильной и уверенной руки. Я должен увидеть того, кого она ждет, еще и потому, то мне надо знать, кому в дальнейшем предстоит противостоять. Бороться - пусть не за Фаню, хотя бы в интересах собственной жены.

Таня – Фаня. Завораживающее сочетание. Они оказались на пути друг друга и в одночасье стали смертельными врагами под маской академической вежливости. Все их окружение отныне должно сделать выбор – в чьем они клане. Теперь понятны неожиданные реверансы моей жены в отношении Штерна.

Прямо к лестнице подъехала темно-синяя «пятерка». Фаня сбежала вниз и устроилась рядом с водителем. Машина развернулась и проехала в двух метрах от меня. За рулем сидел Салим.

28

В течение последующих дней на работе я представлял собой человека-функцию. Мне нужно было увидеть Фаню, поговорить с ней – ни на чем другом я не мог полностью сосредоточиться. Я на автомате принимал решения, выступал с предложениями, наверное, не совсем безнадежными, но голова моя прежде всего была занята Фаней.

Для меня было большой неожиданностью известие о том, что Фаня здесь, в областном центре. По моим представлениям, позволить себе переезд она могла, только расставшись с мужем. Салим был категорически против переселения, потому что, в соответствии с татарскими традициями, он как старший сын отвечал за родителей в старости. Выходит, Фаня перевезла сюда всю его семью?

И главное, в Челябинск мы приехали почти одновременно, два года назад. Но я даже не подозревал, что чуть ли не вместе с моей женой учится моя несостоявшаяся любовь.

Единственным связующим звеном с ней были утренние сводки прогноза погоды по областному радио: выслушав их за завтраком, я прикидывал, как и в чем Фаня будет одета сегодня.

Частые командировки не способствовали верности одной женщине. В Златоусте встреч со мной ждала инспектор Госпожнадзора, гибкая, как лиана, и очень распутная старший лейтенант. Завязывались и достаточно крепкие связи. Так, в Коркино сложились чуть ли не семейные отношения с коллегой-строителем, недавней выпускницей ЧПИ с отличием. Наталья курила «Приму» и мечтала о скором переводе на работу в область, в чем явно рассчитывала на мою поддержку.

Я знал, что обязательно ей помогу, но позже, а пока не буду торопиться. В Коркино я устроил ей однокомнатную квартиру, а в Челябинске у меня и без нее хватало забот-хлопот.

Так вот, во время торопливых, между делом или в обеденный перерыв, соитий, мне вдруг приходило в голову, что именно в эту минуту извивается и стонет с Салимом Фаня. Наверное, психологи могли бы разобраться, почему это добавляло мне вдохновения и рвения.

Ситуация складывалась почти тупиковая. Ждать Фаню у подъезда института оказалось делом бесполезным. Прийти в открытую в институт и увезти с собой Фаню чревато нежелательными разговорами. Оставалось одно: позвонить, но деликатные дела по телефону не делаются - был риск, что Фаня со мной не захочет разговаривать. Три года она прекрасно обходилась без меня – если бы захотела, то запросто нашла бы меня. Одновременно я подумал, что все эти упреки Фаня могла бы адресовать мне – не нашел, не позвонил, прекрасно обходился... Как только на сцене появился Салим, ситуация сильно изменилась.

Я открыл телефонный справочник, нашел номер ректората – уж там точно меня никто по голосу не узнает, по своему прямому телефону набрал его и спросил, как найти аспиранта Ахмадееву. Мне сказали – номер телефона был отличным от Таниного. Я не был уверен, находится ли Фаня в этот час в институте и не беспокоился о том, что она может оказаться на лекции. Для меня был важен номер телефона, мне было необходимо, чтобы он у меня был. Обладать хоть чем-то. Иллюзия близости.

Я снова и снова перечитывал цифры, они отзывались в моей душе как волшебные стихи. За шестью цифрами прятались голос Фани, ее улыбка, сама Фаня. Помедлив немного, я покрутил диск - мне сказали подождать минуточку. В трубке послышался торопливый стук каблуков. Бросить трубку? Что я скажу Фане?

- Да, - сказала Фаня, - слушаю. И нетерпеливо: - Алло!

И услышав ее голос, я забыл о годах разлуки.

- Это я, - сказал я. – Я здесь, в Челябинске.

- О-ох! Когда мы увидимся?

К такому обороту событий я совсем не был готов, поэтому сказал:

- Завтра.

- Ну почему не сегодня? Я практически уже на выходе, – проговорила она, не сумев скрыть раздражения.

Мне тоже было досадно. Но не мог же я принять ее в своем служебном кабинете, в главке. Да и знала ли она, что я работаю в главке?

- Завтра, - повторил я. – В привокзальной гостинице. Скажи время, и я встречу тебя в вестибюле.

29

Я попросил секретаршу заказать мне на вторую половину дня вторника для конфиденциальных переговоров люкс в привокзальной гостинице. Она удивленно посмотрела на меня: закрепленные за главком номера были в гостинице «Южный Урал», их не надо было бронировать. Но я знал, что в этом солидном караван-сарае, расположенном в центре города, в двух шагах от моего дома и в трех шагах от билдинга главка, мне даже случайно повстречается куча знакомых командированных и просто знакомых.

Конспирация в нашей жизни, если хочешь жить, превыше всего, - еще одна неоспоримая заповедь из уст моего папаши.

- На вечер? – переспросила Ирина Ефремовна и посмотрела на меня, как на последнюю деревенщину. – Учетные часы в гостиницах - минимум на полсуток. И вряд ли в привокзальной имеется люкс.

- Тогда, одноместный номер с телефоном. На сутки, - повторил я.

Таню я предупредил, что во вторник буду весь день вести переговоры с партнерами из Свердловской области, а потом мы, возможно, поедем на объект. Я сказал ей это, когда, мы обедали вместе дома, хотя сам лично проводил гостей от подъезда главка уже с полчаса назад.

- Возможно, переговоры продолжатся в гостинице, - сказал я.

Я пробыл в своем кабинете до конца рабочего дня и не счел необходимым ставить в известность Ирину Ефремовну об окончании проходивших с утра переговоров со свердловчанами. И она даже намеком не напомнила о предназначенном мне гостиничном номере. Почему? Я впервые готовился изменить жене, что называется, прямо у нее под боком, поэтому заострял внимание на всех мелочах – казалось, окружающие видели меня насквозь.

К середине 1980-х прилавки охватил почти тотальный дефицит, и водитель по моей просьбе привез заказ из центрального гастронома: коньяк, икра, ветчина, сервелат, шоколад, растворимый кофе, еще что-то. Тугой сверток с продуктами ждал меня в машине.

За делами время пролетело быстро. В самый пик так называемого застоя, функции главка в основном сводились к распределению фондов для строительных организаций области. Понаехавшие отовсюду снабженцы были рады урвать хотя бы часть из имеющихся пока в наличии запланированных им ранее оборудования, топлива, материалов.

То и дело за моей подписью на очередном требовании заглядывали лоббисты из числа сотрудников главка, неофициально представляющие интересы того или иного предприятия. Понятно, в такой атмосфере не обходилось без подношений, время от времени вспыхивала борьба с ними. Но на деле это обычно были мелочи – обеды в ресторане, выпивка, коробка конфет, редко импортный косметический набор. Я старался делать вид, что не замечаю шушуканья наших клерков и секретарш с ходоками с мест. Жизнь у них в условиях планово-распределительной системы была совсем непростая.

Кого-то я приветствовал, с кем-то шутил, кому-то отвечал достаточно категорично и жестко, но все же время от времени я не забывал бросить взгляд на висящие напротив электрические часы. И с каждым скачком минутной стрелки, я испытывал все большее волнение. Как получилось, что Фаня все же оказалась в Области? Как ей удалось уговорить мужа на переезд? Как повлияли события трехлетней давности на их внутрисемейные отношения? И, конечно, самое главное: как сложится наша сегодняшняя встреча? Вовсе не факт, что она будет продолжаться до следующего утра, но я не мог исключать и приятных неожиданностей. Однако, если Фане известно, что я являюсь мужем Татьяны Владимировны, злой соперницы, способной и готовящейся выпихнуть ее за пределы квоты, разговор может принять весьма крутой оборот. Война план покажет, решил я.

Водитель помог мне занести достаточно увесистый кулек со снедью в номер.

- Во сколько за вами приехать? – спросил немолодой водитель, всю жизнь работавший на власть и около власти.

- Не беспокойся, отдыхай сегодня, - сказал я ему. - Я пробуду здесь весь вечер и найду на чем потом добраться до дома.

Гостиница располагалась в пятиэтажной панельной хрущевке, но, против ожидания, номер оказался довольно неплохим. Душ, холодильник, телевизор, телефон. Кровать выглядела внушительно и не скрипела.

В любом деле, как учит мой папаша, едва ли не решающее значение имеет антураж, большая или не очень предварительная режиссура. Но главный режиссер – это жизнь, все же не забывает добавить он. Я принял душ. Достал из портфеля и надел чуть ли не контрабандный джинсовый костюм – брюки и рубашку, который хранился в моем кабинете и который я обычно брал с собой в командировки.

– Жалко, что изнашиваешь такую прелесть на объектах, - говорила мне Таня.

Не так уж я его и изнашивал на стройке…

30

Я не выдержал и пришел на место встречи минут за семь до назначенного времени. А ведь сам учил Фаню в годы нашей подпольной любви все делать точно по часам – ни минутой раньше, ни минутой позже. В тесном вестибюле привокзальной гостиницы, должно быть, как всегда, было многолюдно. Я сначала прислонился к колонне в двух шагах от входа, но вовремя сообразил, что стою как манекен в витрине магазина готовой одежды – каждый входящий в гостиницу первым делом упирался глазами в мою затянутую в синее фигуру.

Совсем утратил квалификацию, упрекнул я себя, и отступил в тень большого развесистого растения в кадке в углу помещения. Отсюда открывался широкий сектор обзора – слева лифт и лестница на верхние этажи, напротив – рецепция, то есть регистратура, справа, в сумрачном уголке, – непрерывно хлопающая входная дверь.

Стрелка стенных часов прыгнула на 19, и сразу же, будто ждала за дверью этого момента, в шум и гам привокзальной гостиницы вступила ослепительная Фаня. Я глубже отступил за кадку, впитывая мгновения. Она уверенно дошла до середины помещения и, как мне показалось, растерянно огляделась.

Безусловно, Фаня готовилась разыграть привычную мизансцену – она входит в гостиницу минута в минуту, я бросаюсь к ней навстречу и увожу ее наверх. Рационально и совсем по-шпионски, к чему мы всегда так стремились. Но у меня был свой бронебойный сценарий. Когда Фаня, не торопясь и как бы о чем-то размышляя, тихонько приблизилась к лифту, я, наклонившись к ней вплотную, просипел:

- Опохмели любовника!

Она вздрогнула и, рассмеявшись, оглянулась. Я вызвал кабинку лифта.

Потом мы сидели за низким столиком, она в кресле, я на стуле. С помощью кипятильника, который был всегда в моем походном портфеле, я вскипятил воды, насыпал в стаканы кофе. Фаня нарезала продукты из моего кулька.

Я поймал на себе Фанин взгляд. Оказывается, не только я искал перемены в ее внешности, но и она изучала меня. Еще когда я помогал снять с нее плащ, я попытался будто невзначай прижать ее к груди, но она тут же выскользнула из моих рук.

- Не надо, - сказала она. – Нет.

- Условный рефлекс, ты же меня знаешь, - нашелся я.

Холостяцкая жизнь научила меня тому, что во взаимоотношениях полов лучше полчаса потерпеть, чем потом полночи уговаривать. Результат-то ведь будет один и тот же.

Я достал коньяк, мне с самого утра хотелось по-настоящему выпить.

- Первый тост - за нашу встречу, - сказал я очень торжественно и налил себе полстакана.

Фаня молча придвинула поближе ко мне еще один – свой стакан. Я налил ей столько же, сколько себе.

- Ну что же, друг сердешный, - Фаня подняла стакан. – За неожиданную встречу. Как ты нашел меня здесь?

Неужели она ничего не знает ни про мою работу в главке, ни что Татьяна Владимировна - моя жена?

Фаня медленными глотками выпила свой коньяк, надкусила бутерброд.

- Крепкие напитки скрашивают аспирантские будни, - как бы объясняла она, жестикулируя рукой с зажатым в кулаке бутербродом.

Пить она так и не научилась, отметил я и налил по второй. Мы снова чокнулись. Я спросил, как ей удалось уговорить мужа переехать в Челябинск.

- Саша был готов увезти меня хоть на другой конец света – лишь бы подальше от тебя.

- Ну и как вы здесь устроились?

Оказалось, пока никак. Трудно обменять хорошую квартиру в Магнитогорске на равноценную, даже только по площади, в областном центре. Дочь с мужем остались дома, а она два года живет в аспирантском общежитии.

Я уже хотел спросить: а как же Салим, я его видел на днях. Но она, предварив мой вопрос, сказала, что по пятницам, на уик-энд, уезжает домой. Муж, случается, в свои выходные приезжает сюда.

- Мы купили машину. Саша говорит, что исключительно для того, чтобы навещать меня. Ведь на колесах триста километров – не расстояние. Можно обернуться туда и обратно за один день.

Это по-русски называется перепихон, подумал я.


31

- Вчера я все хорошо обдумала: я не хочу начинать снова, - сказала Фаня, помолчав. - Я так страдала в первые год-полтора разлуки с тобой. Только-только начала отходить.

Так устроена жизнь: женщины больше нас, мужчин, выкладываются в любви – хотя бы эмоционально. И теряют больше потом.

Но я не боялся признаться себе в том, что воспоминания о Фане невыносимы для меня до сих пор. Может быть, мне было бы легче, если бы я знал, что она продолжает любить меня, но я этого не чувствовал. Я вспомнил, как она от меня отстранилась сегодня в прихожей. Душа и тело требовали реванша.

- Давай выпьем еще по глотку.

Я поднялся со стула, плеснул в стаканы и остался стоять.

- Отлично выглядишь, - сказала Фаня, глядя на меня снизу вверх. – Вылитый Юл Бриннер.

– Я же не лысый, - улыбнулся я. – Моя жена говорит, вылитый Грегори Пек в «Золоте Маккены», - добавил я хладнокровно.

Фаня помолчала пару мгновений, наверное, усваивая услышанное. Потом выпила не чокаясь. И заплакала. Она очень красиво плакала.

- Так твоя жена – та самая Татьяна?..

А что же ты хотела, милая. Хорошего мужчину, не успеешь бросить, подберут.

- Я так скучала по тебе!

- Но ты же сама оставила меня!

- Я звонила тебе домой, но мне никто не отвечал. А на работе твоя противная секретарша сказала, что ты здесь больше не работаешь.

Я наклонился и нежно прошептал ей на ухо:

- Я уже два года работаю здесь, в области, в главке. И жена моя – действительно известная тебе Татьяна Владимировна.

Фаня-Таня – роковое сочетание. Нет никак не разведет нас судьба с моей милой подругой.

Я прикрыл глаза, все еще прижимая Фаню к себе.

- Я совсем одна,– всхлипывала Фаня. – А ты даже не захотел мне дать знать о себе.

Мне в самом деле было досадно, что Фаня была в одиночестве где-то здесь, рядом. Я готов был быть с нею всегда.

В общежитии они жили в одном отсеке, в смежных комнатах, с одной женщиной, тоже татарочкой, из Каслей.

- Она поступила в аспирантуру годом раньше, – говорила Фаня. - Поначалу вроде делала какие-то шаги мне навстречу, но мне было совсем не до нее.

Я сидел, обняв ее такие родные колени под тонкой юбкой. Хотелось положить на них голову и слушать, слушать, слушать.

- Татьяна Владимировна, Таня, пришла в институт немного раньше меня.

Фаня-Таня - зловещее сочетание, подумалось мне.

- Поначалу у нас с ней сложились ровные, хорошие отношения, особенно когда вместе готовились к сдаче кандидатского минимума.

- Вы же обе библиографини, - вспомнил я.

- Когда она сломала руку, я даже навещала ее дома.

Мне стало весело. Кино! Я даже представить себе не мог, что бы было, окажись я дома.

- Не скрою, произвело впечатление – интерьер и все такое прочее. Значит, это ты – такой большой строительный начальник?

- У нас с Татьяной одинаковые фамилии, могла бы догадаться.

- Да мало ли людей с такими фамилиями, – Фаня помолчала, будто подсчитывая процент фамилий в населении страны.

- Но я-то один такой талантливый и везучий, - бросил я с вызовом.

- Вот теперь я и думаю: как же мне это не пришло в голову?

32

В общем-то, не только у Фани, но и у меня крыша поехала то ли от избытка чувств, то ли от выпитого. Ты, видите ли, здесь начала новую жизнь. С чистого листа, вспомнил я. Я распечатал вторую бутылку.

- И вообще, твоя Таня стильная дама – одевается со вкусом, - говорила Фаня, и было заметно, как ей трудно опять не сорваться в слезы.

Если бы ты знала, в какой ширпотреб она одевалась до встречи со мной, подумал я, тебя бы это, возможно, утешило. Во всяком случае, не догадываться о Танином материальном положении до замужества со мной Фаня не могла.

Теперь же у Тани была возможность менять наряды чуть ли не каждый день. У нее было несколько шубок, дорогие украшения.

- Гулять – так гулять, - сказала Фаня. – Наливай еще.

Я понял, что она чувствует себя уязвленной, что ее эмоции требуют выхода. Раньше от переполнявших ее чувств, она, наверное, чтобы утихомирить огонь в груди, или запевала неожиданно высоким голосом какую-нибудь народную песню, которых знала множество, или пускалась, пока ей хватало дыхания, в некий вихревой танец, больше напоминавший балетную партию. Тесный номер гостиницы, картонные его стены не предполагали возможности такой разрядки.

- Стара печаль, моя стара!!!... – попыталась она все же запеть. И вдруг проговорила угрюмо: - Неделю назад я переспала с одним стариканом.

- Это не страшно, - сказал я, моментально протрезвев. – Лишь бы человек был хороший.

- Я буквально не могу найти себе места в последнее время, - сказала она. – С тех пор, как за моей спиной начались разговоры о том, что вместо меня в Москву поедет Татьяна Владимировна. И это благодаря ее мужу, ба-альшому начальнику.

- Можешь больше не забивать свою бедную голову. Вы поедете обе.

- Как так? Откуда такие сведения? Только сегодня на кафедре говорили об обратном.

Я встал со стула, прошелся взад-вперед по номеру. Я чувствовал себя смертельно раненным рыцарем на белом коне.

- Со дня на день в институт из вашего министерства придет сообщение об увеличении квоты на одно место – персонально для Татьяны Владимировны. Внимательно следи, чтобы на твое направление больше никто не покушался.

- Я уже не рада, что связалась с этой диссертацией. Два года сплошных трудностей… У меня был нервный срыв, я боялась сойти с ума и пошла к психотерапевту.

Нечто новое во взаимоотношениях такой уверенной в себе Фани с жизнью!

- И чем тебе помог психотерапевт?

- Это был дяденька под шестьдесят. На втором сеансе он меня немного потрогал и сказал, что сейчас он выйдет на пару минут в соседнее помещение. А я должна полностью раздеться и лечь на кушетку. Потом я не могла заставить себя его целовать, хотя он просил.

Сейчас я не узнавал гордую Фаню. Надо же быть такой дурой!

- По-моему тебе пора соглашаться на любой вариант обмена, чтобы скорее воссоединиться с семьей, - сказал я. – Ведь дальше будет еще тяжелее.

И еще я посоветовал Фане постараться снова сблизиться с Татьяной. Тогда мне будет проще контролировать ситуацию.

Ничто не могло меня заставить положить конец этой любви, так напоминающей болезненную зависимость. И это притом, что на меня не давила необходимость выбора. Все мое существо рвалось к Фане, но я нашел в себе силы не сделать навстречу ей ни шагу. И упоминание о злополучном психотерапевте делало бессмысленным продолжение долгожданного свидания.

Я вызвал такси. Фанино общежитие было как раз по пути, и через десять минут меня дома встречала Таня в каком-то нарядном то ли китайском, то ли японском халате.

На улице резко похолодало. Когда я прощался с Фаней, то вышел из машины. Она прильнула ко мне на секунду, и я легонько поцеловал ее, кажется, в уголок рта. Воспоминание об этом поцелуе не давало мне уснуть и я, пройдя в прихожую, нашел привезенный с собой портфель и сделал большой глоток из початой бутылки.

33

Как и предсказывали мои соратники, предложенная нами схема в московских коридорах власти сработала безотказно. Действительно, кто откажется от дармового, пусть не Дворца спорта, но вполне приличного легкоатлетического манежа. Как потом я понял, Андрей Николаевич инвестировал в этот объект средства с большим политическим прицелом. Он еще не совсем четко представлял, как отзовутся в будущем эти вложения, но был твердо уверен, что его усилия даром не пропадут.

- Запомни, - учил он, - у Москвы безграничные возможности. И важно загодя подготовить рычаги, позволяющие воспользоваться этими возможностями.

Понятно, стройку пришлось курировать мне. Для начала, мы подготовили московскую базу, потом сформировали автомобильный парк, механизированную колонну, отправили в командировку несколько бригад. Для того, чтобы не изобретать велосипед, я поднял отчетность и проектно-сметную документацию почти пятилетней давности, когда подобный десант посылался в столицу в преддверии Олимпиады. Время от времени на денек-другой вылетал на объект, но дольше, чем требовали дела, в столице не задерживался.

Гарантии на увеличение ежегодной квоты на защиту наших аспирантов в столичных вузах соответствующих профилей областное руководство получило практически немедленно. Но пока не поступило официальное подтверждение такого решения, и Татьяна, и Фаня, каждая по отдельности, вконец задергали меня своими сомнениями в благополучном исходе дела. Я чувствовал, что их соперничество перерастает в недоверие и ненависть. Кажется, они следили за каждым шагом, за каждым высказыванием друг друга. Причем, Таня закатывала настоящие истерики при одном упоминании имени этой ненавистной Ахмадеевой.

С Фаней мы встречались нечасто, на нанятой по довольно сложной схеме квартире. По-хорошему, на эту жилплощадь можно было перевезти всю ее семью, но это была именно наша квартира. Если бы в этот момент Таня узнала, что с Фаней нас связывают некие нити, она восприняла бы это как вероломное предательство и измену. Но на самом деле наши с Фаней отношения, кажется, приобрели четкие дружеские, платонические очертания – разве что я не жал ей по-партийному руку при встрече и при прощании. Она звонила мне, и мы назначали встречу практически раз в неделю, в один и тот же час – после ее лекций. Наши свидания сводились к обмену информацией – например, как обстоят дела в институте, что слышно из Москвы – и продолжались самое большее минут двадцать, ну полчаса.

Я всегда держал ухо востро, но сейчас, видимо, причиной моего провала был довольно заметный занимаемый мной пост. Однажды в пятницу, по телефону, отец срочно вызвал меня в Магнитогорск.

- Надо поговорить, - бросил он коротко, и по его тону я понял, что ничего хорошего меня не ждет.

Шефу я объяснил, что по семейным обстоятельствам мне сегодня же нужно быть в Магнитогорске. Тане рассказал подробнее о звонке отца, зная, что она поехать со мной не сможет - завтра у нее по расписанию лекции.

- Может он малость приболел? – с неуверенностью в голосе предположила она.

Я поехал на своей машине и из первого попавшегося телефона-автомата позвонил Фане на кафедру, потом в общежитие. Хоть здесь бы ее застать на месте, думал я. Я очень соскучился по ней.

- Я сегодня еду в Магнитогорск и могу подбросить тебя домой, - сказал я.

- Когда ты едешь? – спросила она.

- Я уже еду. Через четверть часика буду ждать тебя в своей «Волге» под твоими окнами.

Я простоял от силы три минуты. Фаня выпорхнула на крыльцо и сразу, напрямик через трамвайную линию, направилась к машине.

Зима была теплая. У Фани свободно развевались не скрепленные ничем светлые волосы. На ней была надета бордовая пуховая куртка, синие джинсы, синяя же довольно объемистая сумка через плечо.

- Как здорово, что ты позвонил, - сказала она весело. – Я уже была почти готова, собиралась ехать на вокзал. Так что вместо завтра, я явлюсь домой сегодня.

В объятья Салима – как пирожок из печки, подумал я. Но все у меня замирало внутри – так рад я был видеть Фаню. И еще нас вместе с ней ждал неблизкий трехсоткилометровый путь.

- Думаю, часов в десять вечера будем на месте, - сказал я.

34

Это Магнитогорск лежит среди обрамленной горами ковыльной степи. Челябинск же был воздвигнут на западной окраине великой сибирской тайги, протянувшейся через весь континент, до самого Тихого океана. Мы ехали стройным сосновым лесом, сменявшимся березняком, потом снова через мощные сосновые массивы. Встречались выгоревшие участки, где даже не было видно птиц, но особо гнетущее впечатление оставалось от рядов голых, совершенно без коры и без веток, деревьев, которые испытали воздействие радиоактивных кыштымских выбросов в 1956-1957, а может, и еще в каком-то году.

Здесь не было мутирующей растительности, как в пойме реки Теча, летом утопающей в пышном зловещем зеленом убранстве. Здесь было тихо и печально, как на кладбище. Я ни разу не решился выйти из машины в этом мертвом лесу, но всегда было ощущение, что здесь не почувствуешь колыхания воздуха – просто, нет атмосферы, как на Луне.

И еще мою голову занимал вопрос: зачем отцу приспичило выдергивать меня на выходные для разговора. Это не могло быть безделицей, но и крупных просчетов я за собой не чувствовал. Интрига с московским легкоатлетическим манежем не в счет – я же не присвоил ни копейки, все, в конечном итоге, идет на благо любимой Родины. Можно считать, что просто средства переложили из одного кармана в другой.

- Ты что же, больше никогда ко мне не прикоснешься? – вдруг спросила Фаня.

Между прочим, я еще когда заметил, что любые экзотические ситуации провоцируют в ней плотские желания…

- Ты сделала большую ошибку, дорогая, отвергнув мой искренний порыв тогда, в гостинице, - сказал я очень серьезно. – Не могу же я протягивать к тебе руки, рискуя получить щелчок по носу. Такое уж у меня правило жизни.

В общем-то, я не сомневался в том, что Фаня все для себя решила сразу же в тот памятный осенний день, впервые услышав мой голос в телефонной трубке. Но, видно, последующие сутки, в ожидании свидания, ее грызли сомнения: не слишком ли опрометчиво она бросается снова в объятия бывшему любовнику.

Я заметил, что многие люди, и прежде всего женщины, чувствуют себя комфортнее в роли ведомых. Но я не способен долго подчиняться обстоятельствам, я привык быть хозяином положения. Я мог тогда без колебаний, схватив ее в охапку, бросить на кровать. Мог, когда возвышался над ней, а она, сидя в кресле, смотрела на меня снизу вверх, спокойно, не торопясь расстегнуть себе брюки на уровне ее лица. И когда обнимал ее колени под тонкой юбкой, никто не мешал моим рукам подниматься по Фаниным бедрам до бесконечности. Но я не стал этого делать.

Я ждал от женщины полной покорности, потому что знал, какой Фаня может быть бесконечно покорной. Или строптивой.

Мы ехали на приличной скорости по пустынному шоссе, прямой линией прорезавшему сосновый бор. В зеркале заднего вида отражалась преследующая нас темная «Волга». Она висела у нас на хвосте в паре километров, с самого выезда из областного центра. «Волга» не обходила нас и не отставала, держась на дистанции и то и дело скрываясь за поворотами. Я специально ждал этого прямого участка, чтобы на предельной скорости еще раз убедиться, что нас преследуют. Кто? Вариантов было немного. Худший – грабители, блокирующие жертву с двух сторон на дороге. Безопаснее всего следовать на ночь глядя хотя бы небольшим кортежем.

Я знал, что за взгорком, на который я взлетел, как пушинка, рискуя влепиться в какой-нибудь тихоходный попутный трактор или во встречную машину, будет перекрестье лесных дорог. И оттуда можно, сделав круг, выбраться назад, на основную дорогу проселком.

Аккуратно свернув налево и, петляя по грунтовке, я стал углубляться в лес. Выйдя на просматриваемую просеку, проехал метров триста и, развернувшись на небольшой поляне, встал за кустарником. Коли сейчас появятся преследователи, нужно просто продемонстрировать свою силу. Но они вряд ли появятся, потому что если это грабители, им после придется заново координировать действия своих машин, и поэтому проще попытаться начать новую охоту

- Что мы здесь делаем? - спросила Фаня и положила мне руку на бедро.

Я обнял и поцеловал ее приоткрытый, такой любимый рот. Я расстегнул верхнюю пуговицу ее брюк, спустил молнию. Дернул рычажок, и спинка правого сидения вместе с Фаней плавно заняла горизонтальное положение. Я поднял ее бедра и стянул с нее брюки. Она помогала мне. Я распахнул правую дверцу, давая простор ее длинным ногам. И тут я услышал шум мотора.

- Лежи и не шевелись, - сказал я Фане.

Подняв свое сидение, я достал АКМС без приклада, завернутый в мешок. Опустил стекло, открыл дверцу и когда из-за поворота появился капот темной «Волги», сделал короткую очередь в воздух. «Волга» остановилась, потом еще немного попыталась продвинуться вперед. Зачем это им надо, подумал я, устраивать бой в лесу. Грабителям это ни к чему. И я опять нажал на спуск.

Оказывается, преследователи просто искали место, где можно развернуться.

- Что это было? – спросила Фаня.

Она уже была застегнута на все пуговицы.

- Не знаю. Возможно, грабители.

- Откуда у тебя автомат?

- От верблюда, - ответил я серьезно.

- Мне страшно, - сказала Фаня. – теперь я понимаю, почему Саша старается вернуться домой засветло.

Кому нужна его сраная «пятерка», подумал я.

Уже стемнело, но я не включал фары и чутко прислушивался к шорохам леса.

- Тут недалеко есть деревня. Лучше всего нам переночевать там, - сказал я. – А утром ты явишься домой, как будто с поезда.

- Мне и нужно быть с поезда, – сказала Фаня. – Меня обязательно будут встречать на вокзале.

35

В конспирации нет мелочей. Утром я посадил Фаню на поезд в Куйбасе, на последней станции перед Магнитогорском, и через четверть часа она выходила из вагона. Она знала, где припаркована их машина. Салим, конечно, вышел ей навстречу, крепко поцеловал. С другой стороны на Фане повисла дочка. А может дочка осталась дома досыпать? Я даже немного пожалел, что не поехал на вокзал понаблюдать за трогательной церемонией встречи верной жены.

Когда мы вчера оказались в этой лесной деревеньке, я, стукнув в окно первой же избы, спросил, помахав красной книжицей, как найти начальство. Через пару секунд расторопный мужичишка выскочил на улицу и стал показывать дома всех более или менее видных граждан этого селения. Мы поехали к высившемуся среди жалких построек дому управляющего. Управляющий отделением совхоза оказался коренастым дядькой лет сорока.

Да, на тракте, случается, шалят, сказал он. Отбирают в основном «Волги» и перегоняют их в Грузию. Там они уже идут по пятикратной цене. Но это было летом. Зимой он о захвате машин не слышал. Хотя, конечно, всякое может быть, добавил он, чтобы, наверное, не ставить в неловкое положение областное начальство. У него в доме оказалась гостевая спальня, там он и поместил нас с Фаней.

Помнится, мне так хотелось оставить свой след на теле Фани. Например, укусить за ягодицу…

Утром мы затемно попрощались с гостеприимным хозяином. Заглядывайте к нам летом, сказал он. Тут тьма грибов и ягод.

Во мне снова просыпалось шальное чувство, обуявшее меня три года назад. Я был готов сделать все, чтобы разрушить брак Фани. Но тогдашние события показали, что это, наверное, невозможно сделать. К тому же, сейчас в моей судьбе появилась Татьяна, и никак не сбросишь ее чувства, ее интересы со счетов.

Я прагматично полагал, что целесообразнее всего сдружить обеих женщин. У них много общего в работе, в учебе. И вообще, они могут представлять интерес друг для друга, быть полезными друг другу.

Для меня же это был бы самый идеальный вариант. Фаня всегда под рукой. И только не давать Тане повода для ревности. И ни за что не допускать разоблачения.

Дома отец, хотя и чувствовалось в нем некое напряжение, встретил меня радостно. Он очень гордился мной. Верил в меня, потому что научил меня всему, что знал сам. Хотя, в целом, несколько скептически относился к послевоенному советскому поколению.

- На кого страну оставляем? – вопрошал он в своем кругу после стопочки, другой.

- Надо быть твердым, как кремень, - поучал он меня. – А вы же все безвольные. Студень – ни рыба, ни мясо.

И сегодня он сказал, как я понял, предваряя крупный разговор:

- Только испытания делают человека крепче на излом. Люди раньше боялись Бога, потом вместо Бога пришел НКВД. И не было выбора: или ты строишь коммунизм, или становишься к стенке. А вы, как сыр в масле катались. Не учили вас войны, голод, лишения, чистки. Единственное, за что вы держитесь двумя руками – это партбилет. Он для вас, как пропуск в светлое будущее. А где оно – светлое будущее? Его надо строить вот этими руками. Но руки марать никому не хочется. Вот и ловчите, юлите, диссидентствуете. Что за у тебя конспиративные встречи с некой дамочкой без роду, без племени? Снял, понимаешь, квартиру через подставных лиц, но никто в ней не живет. Это что, явка для антисоветчиков?

- Что тут непонятного, отец? Любовные свидания…

- Да это бы полбеды, хоть ты и женат на достойной женщине, члене партии. Но ведь подслушка показала, что вы дальше кухни не проходите, разговариваете полчаса о всякой ерунде, а то сидите и молчите, даже табуретка не скрипнет. Переписываетесь, как подпольщики? Сколько уже томов написали?

Я, в общем-то, предварительно, больше по привычке, бегло проверил помещение, но, похоже спецаппаратурой была напичкана какая-то квартира напротив, через улицу.

В тридцать седьмом году кукарекать бы мне в подвале НКВД, отвечая невпопад на вопросы следователя. И ничего бы, кроме вышки, мне не светило. И потащил бы я за собой и Фаню, и Таню, и многих своих и их сотрудников, включая непременно Исаака Штерна плюс всю его родню, а также отца-чекиста и великого строителя спецобъектов, свою покойную к сегодняшнему дню маму и т.д и т.п.

Если я все это мог предположить, то видавший виды мой отец ощущал это собственной шкурой. Вчерашних чекистов не бывает. Это друзья и давние соратники проинформировали его о предосудительном поведении сына. Он был частью перемалывающей людские судьбы машины, и я вправе был сейчас ожидать от него самых беспощадных оценок и слов. Но что-то у комитетчиков не сработало и потому не сходится – я не видел в глазах отца праведного гнева, обращенного к вероотступнику. Сегодня он не играл привычную для себя роль обвинителя и судьи в одном лице.

- Сидевшая вчера у меня на хвосте «Волга» была из КГБ? – прямо спросил я. – А то мне показалось, что это бандиты нацелились на мою машину.

- Поэтому ты развоевался? Твоя машина тоже с некоторых пор оборудована прослушкой. Так что уже по дороге стало очевидно, что у вас налицо тяжелый случай – трудная любовь. И тут вы явно намеренно куда-то пропали. По радио – молчание. Вдруг ищете тайник? Надо было проверить.

- Ну и что, проверили? – засмеялся я. – Зачем им было нарываться? Ведь знают чекисты, что у меня есть оружие.

- Честно говоря, когда я тебе звонил вчера, не был уверен, чем закончится вот этот наш разговор. Чекисты накопали улик – хоть сейчас отправляй в лагерь тебя с твоей подругой-подельницей. Они только, когда увидели в бинокль торчащие женские ножки за ветровым стеклом, дали задний ход. У них вопросы отпали, а ты тут начал стрелять. Прямо скажу: в данной ситуации опрометчивое решение.

- Ты сам меня всегда учил бить первым.

- Я немного проанализировал твою ситуацию, - произнес отец, отхлебнув из стакана в серебряном подстаканнике чай, - и пришел к выводу, что кто-то стремится разыграть твою карту втемную. А это, должен предупредить тебя, самое дурное в нашей профессии – игра без выигрыша для обеих сторон.

Отцовский наказ значил: остерегайся попадать в положение «без меня меня женили».


36

После обеда я опять был на трассе, возвращался домой. На другой день, в воскресенье, нам надо было с супругой прибыть на дачу, чтобы поздравить с серебряной свадьбой одного из областных начальников – на основное торжество, в субботу, мы по понятным причинам не смогли попасть. Особого возлияния не предвиделось, но я все же решил ехать на служебной машине. Призрак прослушки преследовал меня, мне не хотелось, чтобы кто-то слушал и комментировал наши интимные, не предназначенные ни по форме, ни по содержанию для чужого уха разговоры с женой. А при водителе особо не разговоришься – во всяком случае, в нашей семье это не принято.

Так что Татьяна подремывала на заднем сиденье, а я размышлял, время от времени перебрасываясь ничего не значащими фразами с водителем.

Памятуя о правиле, что на прямые вопросы должны даваться прямые ответы, я рассказал отцу в двух словах о Фане, о том, что их семья жила с нами на Кагановича. Отец, понятно, не помнил, ни Фаню, ни ее семью.

- Я на твоем месте отстал бы от этой шалавы, - сказал отец. – Если она наставляет рога своему теперешнему мужу, то непременно будет и тебе их наставлять. Уверен, что существует ген измены, который есть и у мужчин, и у женщин. Ты тоже, как я понимаю, небезгрешен, потому что и я был таким. В таких делах важно не попадаться своей дражайшей половине. Вы друг для друга должны быть загадкой! Это залог крепкой семьи. Но при этом никогда не будь загадкой для органов, для них ты должен быть предельно прозрачен.

Мой папа невольно сформулировал закон диалектики жизни и смерти в советской стране.

Как бросишь Фаню? Как бросишь Таню, она такая беззащитная посапывает за спиной. Наверное, жажда реванша заставляет стремиться к Фане. Но ведь нельзя отрицать и неодолимую тягу к ласковым жарким объятиям Тани. С другой стороны, я уже давно убедился, что Таня далеко не такая же домовитая, как Фаня. Что делается дома, для нее на последнем месте.

Интересно, как она жила со своим прежним мужем, младшим научным сотрудником с копеечной зарплатой? Наверное, поэтому и разошлись. Тогда, выходит, она меня любит за то благосостояние, которое я для нее создаю?

Мы приехали к главному торжеству: вот-вот должен был вспыхнуть огромный костер. Вручили виновникам торжества подарок – гэдээровский сервиз мейсенского фарфора. Падал крупный мягкий снег, и кто-то из водителей плеснул из банки на сложенные аккуратным конусом дрова бензина. Это было фантастическое зрелище. Почти невидимое пламя на белом фоне создавало висящий среди падающих снежных хлопьев алый огненный конус.

Потом правильный конус стал разваливаться, отдельные головешки отлетали довольно далеко от костра и сразу же гасли в снегу. Кто-то попытался забросить их назад рукой, но они, обманчиво черные, оказались обжигающе-горячими. Приближалось время обеда, и костер попросту засыпали снегом, который еще долго оседал и дымился.

Обед опять же проходил как продолжение серебряной свадьбы. Но завтра надо было на службу, поэтому к спиртным напиткам практически не притрагивались. Гвоздем обеда был фаршированный поросенок. Я, например, такое чудо прежде видел разве что в кино. Оказывается, и делить его на порции было настоящее искусство. Но виновники торжества, по чьему заказу приготовили поросенка, знали, как это делается.

Нам с Татьяной достались ребрышки с нежным мясом в тарелке, обложенной зеленью над горкой пахнущей специями и почему-то дымом гречневой каши.

- Как вкусно! – сказала Таня. – Надо обязательно записать рецепт. Как ты считаешь, такое блюдо будет уместным к новогоднему столу? А то я привыкла фаршировать уток, гусей. А однажды готовила индейку с капустой.

А я представил, как будто сейчас на месте Тани – Фаня. Что бы было? Скандал?

Она ушла бы из-за стола в тот момент, когда все восхищенно аплодировали торжественно вносимому блюду. Это было бы расценено не иначе, как демонстрация. Демонстрация чего? А Бог его знает. Протест против русских национальных обычаев? Какая ерунда. Фаня давно говорит и думает по-русски. Просто она не привыкла воспринимать свиное мясо как нечто съедобное. Представляю, как своротило бы носы большинство сегодняшних гостей, если бы вдруг повар радостно объявил:

- А эти котлеты из конины!

Наверняка, кое-кого бы даже вывернуло. И за столом точно мало кто остался бы.

Однако, как закуска под спиртное, и не то может пойти на ура. Так что многое зависит от степени опьянения гостей и их приверженности экзотике.

Как это все же неестественно: живем, работаем рука об руку, женимся, рожаем детей – и совершенно не уважаем ни веры, ни обычаев друг друга. Талдычим и талдычим о дружбе народов, но даже на бытовом уровне то и дело проглядывают неприязнь и непонимание.

Недаром Гоголадзе однажды назвал СССР лоскутным одеялом. Но это же безумный Гоголадзе. Однако в памяти всплыло и другое.

Я неоднократно бывал в Прибалтике. Однажды в Вильнюсе, в китайском ресторане, я заказал себе со своей приятельницей-летувяйте, несмотря на ее протесты, лягушек. Если ты не съешь лягушку, сказал я ей, я закажу тебе засахаренных кузнечиков или еще какую-нибудь болотно-луговую гадость.

Я где-то читал или слышал, что у лягушек французы употребляют в пищу только задние лапки. Крошечные лягушачьи окорочка были жестковатыми, но вкусом, как показалось, напоминали куриные. Испытание было недолгим. А со студеной водкой даже приятным. С тех пор, когда за столом речь заходит о лягушке как о французском деликатесе, я с полным правом в подробностях рассказываю, как закусывал этим изысканным яством в столице Литовской ССР, в ресторанчике «Медининкай» рядом с воротами Аушрос, умело стилизованном под рыцарскую старину.

37

Я любил Литву, ее природу, ее жителей.

- Знаешь, почему у нас такие простые люди и такие доступные женщины? – спрашивал Гинтаутас Гражис. Мы сидели с ним в кабачке, спрятавшемся – вход с черного крыльца - в подвале гостиницы на берегу Тракайского озера. – Потому что Литва всегда была проходным двором и для европейцев, и для русских. У нас есть такой польский тост: - Tup, tup, tup, - он стукнул три раза дном стакана по столу. – Za zdrowie pieknych dup! Выпьем за здоровье прекрасных задниц!

Это был лет десять назад, в середине1970-х. Я еще занимался жильем и приехал в Литву знакомиться с архитектурными особенностями и тонкостями строительной технологии прославившихся на весь СССР вильнюсских районов Лаздинай, Жирмунай, Каролинишки. В первый день мы проехали по жилому массиву Жирмунай – действительно, впечатляющему: широкие дороги, красивые, хорошо распланированные кварталы пяти-, девятиэтажных домов, где предусмотрены школы, детские сады, магазины, комплексы бытового обслуживания, места отдыха. Строения органично вписываются в природный ландшафт. Гинтаутас, внушительного вида тридцатилетний мужчина, в недавнем боксер-полутяж, работал начальником техотдела строительного управления, куда я был командирован. Ему и было поручено опекать гостя с Урала. У него была новенькая красная «четверка»-фургон.

С озера тянуло свежим ветерком. Оставив машину возле гостиницы, мы по мосткам прошли к середине озера, где возвышался знаменитый средневековый замок. Через массивные подъемные ворота мы прошли внутрь. Там шел ремонт кладки, были разбросаны кучи красного кирпича. Мы поднялись на галереи, прошли по казематам. Замок, который десятки раз видел в кино, производил впечатление добротной декорации.

- Впечатляет, - сказал я. – Умели люди строить.

Что правда, то правда, построено было прочно, на века.

- Я же говорил, что Литва была проходным двором для всех, - напомнил Гинтаутас. – Вот и приходилось возводить надежную защиту – от непрошенных гостей с запада и востока.

Интересно, что в отличие от других прибалтийских республик – Латвии и Эстонии – в Литве русские не позволяли себе неприкрытого хамства. Во всяком случае, я наблюдал лишь один такой случай, в центре скандала оказалась квашня, которая наверняка нарывалась на скандал в любой точке Советского Союза.

В Латвии, и тем более в Эстонии, при контакте с аборигенами нередко чувствовалась глубоко спрятанная обоюдная глухая ненависть. Зато литовцы, в целом дружелюбные, я заметил, все же не упускали случая втихаря подчеркнуть неловкость пришельца из России. Если уж совсем углубиться в психологию литовцев, они вряд ли ощущали себя советскими людьми.

Из Тракая с нами напросилась ехать в Вильнюс дама средних лет, похоже, одна из руководителей гостиницы. Уже в Вильнюсе нам на переходе пересекла дорогу элегантно одетая интересная женщина с двумя тяжелыми сумками в руках.

- Kobieta radziecka, - со смешком произнес Гинтаутас. – Советская женщина.

- Ты хочешь сказать: taka piekna dupa radziecka? – спросила дама.

Он развеселился:

- Действительно, очень красивая мадам. У нас, в Вильнюсе, все знают польский, - сказал он мне.

- Еще бы не знали, сколько вы под Польшей жили, - сказал я. – А у нас, в России, все знают русский.

- В Вильнюсе много поляков. Мы сегодня пойдем в какой-нибудь ночной бар, я тебя познакомлю с польскими девочками.

И была безумная неделя. Сначала мы не вылезали из кабаков, потом осели как раз в обследуемом мной Жирмунае, на Весуло, у роскошной блондинки, «бомбы-секс», как она себя называла, молодого специалиста, мастера СУ, где трудился Гинтаутас, Дануты Козак. Гостила у нее вместе с нами не менее роскошная брюнетка, отъявленная матерщинница, тоже инженер-строитель, Галинка Суманова, сбежавшая на это время из семьи в Старом городе, с улицы Татару. Потом-то я догадался, что девушек, наверное, привлекало общество двух не самых последних холостяков.

Среди ночи у нас заканчивалось спиртное, и мы прыгали в «четверку» и ехали в ближний ночной бар, а им был «Эрфуртас», чтобы купить водку с бешеной переплатой. В первый раз за нами увязалась Данута – как конвой, что ли. Гинтаутаса задержали в вестибюле какие-то его знакомые, и я в одиночку пошел в бар. Молодой бармен сосредоточенно колол лед.

- Две бутылки водки, пожалуйста, - обратился я к нему, протягивая банкноты.

Он даже не обернулся на мой голос.

Выждав какое-то время, я подошел к Гинтаутасу:

- Там бармен, должно быть, глухой. Он меня не слышит.

Они с барменом перекинулись парой слов по-литовски. Гинтаутас забрал водку, и мы пошли с ним к машине.

- О чем вы говорили? - спросил я Гинтаутаса.

- Что ты не русский, что ты поляк из Сибири. Он сказал, что ему осточертели эти красные.

- Если бы не красные, вы бы куковали сейчас под немцами.

- Быть в составе Европы – это было бы не самым худшим вариантом для Литвы, - он отдал честь воображаемому флагу.

Мы оба по-настоящему разозлились, хотя, в общем-то, ни мне, ни ему не хотелось вдаваться в исторические экскурсы. Мы совершенно забыли про оставшуюся в машине Данку. Она была легко одета и вконец замерзла. Я налил ей водки, которую она выпила, стуча зубами по краю стакана. Мы приехали на Весуло, но пить уже никому не хотелось.

Как наши девушки при таком режиме каждый день неукоснительно выходили на работу, трудились весь день и возводили образцово-показательный жилой район, до сих пор остается для меня загадкой.

- Жалко на девчонок смотреть! – говорил я Гинтаутасу. - Устрой для них больничные, что ли.

- Kobiety radziecсy должны ударно трудиться на стройках коммунизма, - отмахивался он. – Таков закон нашей социалистической жизни. Пусть привыкают. У вас, на Урале, разве по-другому?

У нас, на уральских стройках, бытовала поговорка: работа, которую не может выполнить лошадь, под силу женщине.

38

Наши с Фаней встречи становились все более частыми. И к весне они стали практически ежедневными. К тому времени Ахмадеевы уже обменяли квартиру, но я лишь в общих чертах представлял, где Фаня с семьей теперь проживает. Конечно, можно было через справочную службу узнать номер Фаниного домашнего телефона, но зачем мне это нужно, думал я.

Нас неудержимо влекло друг к другу. Я прекратил обедать дома, объяснив Тане, что мне удобнее и выгоднее пользоваться услугами общепита. Ее это устраивало, она даже высказалась в том смысле – а нужна ли нам домработница? Посторонний человек в доме ее тяготил. Но до поры до времени Таня решила задержать домработницу - она узнала стороной, что в институт поступил министерский документ, касающийся квоты для нее лично. Огласят его буквально завтра, и Таня решила отметить это событие у себя дома, в узком кругу весьма заметных и влиятельных в институте людей. Среди них была Фания Сабуровна, темная лошадка, скромница-провинциалка, за спиной которой, чувствуется, маячит непонятно какая неслабая фигура.

- Закатывать ужин в ресторане – это слишком нескромно. Будет легкий фуршет, для десяти-двенадцати человек, - объяснила Татьяна. – Хотелось бы, чтобы и ты почтил наше общество вниманием.

Мне уже приходилось участвовать в подобных мероприятиях с академической публикой – Таня брала меня с собой, чтобы меня показать. В основном женский коллектив - ни выпить толком, ни закусить. Ни поговорить, потому что каждый представитель этого клана, оказывается, интересен прежде всего самому себе. Может быть, это ложное впечатление, может, мой мыслительный аппарат устроен по-иному. Но куда деть этот неприкрытый снобизм, демонстрацию исключительности, вопиющее себялюбие.

Впрочем, я от всего от этого априорно защищен своей должностью. Татьяна – статусом моей жены. Все эти так называемые ученые потом, до конца своей жизни, будут вспоминать о своем визите в дом крупного чиновника областного масштаба. Итак, нужно, чтобы им было о чем завтра поговорить, оценить мои возможности и перспективы моей супруги. Короче, от нас требуется пустить пыль в глаза. Ведь, в конце концов, моя жена – это моя витрина, и она должна быть привлекательна и любима окружающими по всем параметрам.

А Фане останется кусать локти, но это было бы несправедливо и неправильно, решил я. Несмотря на то, что наши отношения вроде бы возобновились, она была полностью автономна от меня, а я уже знал, чем такая степень свободы может обернуться. Жизнь меня научила тому, что женщина должна быть полностью порабощена своим самцом.

- Попробуй очаровать проректора по НР. Она у нас дама со вкусом. Многие считают, что у нее было бурное прошлое, - между тем наставляла меня Таня. – Ты это умеешь.

Я это действительно умел. В любом деле важен антураж. Я спросил, что Таня собирается предложить гостям. Она протянула мне список. Я вписал в него еще полдюжины пунктов - недосягаемые для ученой публики деликатесы.

- Передай этот перечень завтра водителю. Он все привезет к обеду. А у меня с утра будут сплошные совещания. Я подъеду домой к вечеру – как только освобожусь.

Я не кривил душой и не заметал следов. В наш главк совершенно буднично высадился десант из трех зампредов Совмина и десяти союзных министров – рассматривалась принципиальная возможность строительства в Магнитогорске мощного кислородно-конвертерного цеха. Подобные цехи уже действовали на Запсибе, в Липецке, Жданове, Череповце. Но стране нужно было все больше металла, как я полагал тогда, для изготовления предусмотренных государственной военной доктриной дополнительных десятков тысяч танков – основной ударной силы СССР. А на тамошнем металлургическом комбинате основные фонды за полвека эксплуатации, несмотря на перманентные реконструкции, были изношены на восемьдесят процентов. Коренное же обновление производства требовало современной строительной базы, которая тоже была на уровне тридцатых годов, то есть по сегодняшним меркам – на первобытном.

Задача ставилась предельно конкретно. В соответствии с ней, мы начерно набросали проект распоряжения Совета Министров СССР о возведении в наступающей 12-й пятилетке ККЦ мощностью 9 миллионов тонн стали в год, в том числе первой очереди мощностью 5 миллионов тонн металла, с четырьмя машинами непрерывной разливки. В пояснительной записке отмечалось, что строительство должно осуществляться параллельно с проектированием, с изготовлением и выдачей оборудования. Минтяжстрою СССР поручалось строительство, Госстрою СССР – проектирование. Была составлена спецификация поставок оборудования.

Также был разработан рассчитанный на ближайший год график изыскательских работ. Еще через год должно было завершиться проектирование. А в следующем году - закончиться выдача оборудования.

Объемы работ предстояли колоссальные. Но нам к тому же были поставлены жесткие сроки, ограничен лимит людей. Стройка, сказали нам, будет записана отдельной строкой в решения предстоящего XXVII съезда КПСС. А партийные решения не обсуждаются, а выполняются. Нам дали недвусмысленно понять, что если мы провалим ККЦ, то всем нам не сносить головы.

39

Как всегда в таких случаях, кто-то из энтузиастов, которые почему-то обладают правом голоса на подобных совещаниях, но никогда ни за что не отвечают, выступил с встречным обязательством: пустить конвертер к середине 1989 года – к 60-летнему юбилею Магнитогорска. Все министры, и их заместители, а также присутствующие академики будто онемели. Эдакая временная парализация воли. Первым вышел из ступора министр черной металлургии СССР Колпаков.

- Все предыдущие советские подобные цехи строились от восьми до двенадцати лет, - напомнил он, и присутствующие одобрительно загалдели. Здесь собрались самые тертые в стране калачи, они знали цену всем загодя составленным планам, графикам и сметам. – Нужна ли нам такая спешка?

В общем-то, руководство этой стройкой по должности могли возложить на меня. Но мне было всего тридцать пять лет, и я был уверен, что для такого ответственного дела будет выдвинут человек с более солидным послужным списком и опытом – мой непосредственный начальник.

В кулуарах я услышал, как убеленный сединами партиец говорил своему собеседнику:

- То, что нам поручается, - самоубийство. Сейчас не 30-е годы. Люди не те.

Я же не сомневался, что, если поручат мне, то я справлюсь. Как – другой вопрос. Надо прежде ввязаться в драку, как говаривал Владимир Ильич. А может, Наполеон?

И бывший всегда в курсе всего отец после обеда позвонил мне.

- Не упускай этого дела. Это шанс, который выпадает строителю раз в жизни. Андрюша Иванов – начальник стройки, ты его заместитель. И держись его, он не предаст. Это твой Байконур. Перегрызи, если понадобится, всем глотки, а я тебе помогу.

Крепка и беспощадна старая гвардия, подумал я, ни на минуту не усомнившись в решимости и возможностях отца. Не успел я положить трубку прямого телефона, как он опять негромко звякнул.

- Меня Татьяна Владимировна пригласила сегодня к вам домой на фуршет, - сказала Фаня.

- Ну и что ты решила?

- Я пойду, - сказала Фаня. – Ты же велел наводить с ней мосты.

Я взглянул на часы. Времени у меня было совсем немного.

- Давай быстренько пообедаем во вчерашней забегаловке. Я буду там через полчаса.

К этому времени я уже знал весь Фанин гардероб и примерно представлял ее финансовые возможности. Конечно, все одетые на ней вещи, что называется, смотрелись, но не было в ее нарядах изюминки, не чувствовалось стиля. Нужна была для сегодняшнего party какая-то заграничная, вызывающе сексуальная тряпка, чтобы у всех навсегда устоялся в ее лице образ безусловно светской дамы, обладающей несомненными возможностями. Следовало как можно быстрее подкрепить впечатление от Фаниного успеха в борьбе за место в аспирантуре, которое сохранилось за ней без суеты и видимых усилий с ее стороны. Золушка должна была явиться в роли принцессы – ведь в России издавна встречают по одежке.

Это можно было купить за валюту или за чеки Внешторгбанка только в филиале «Березки» при спецраспределителе. Я решил, что Фаня должна сходить туда одна и выбрать все, что ей понравится. Чтобы не вызывать лишних вопросов жены, я решил не светиться там, но знал, что в Конторе о визите Фани станет известно мгновенно. Я старался быть совершенно прозрачным – у комитетчиков не должно появиться вопросов, откуда у скромной аспирантки зеленые деньги.

В эквиваленте сумма представляла примерно трехмесячную зарплату Фани. Она заартачилась было.

- Пойми, сегодняшний фуршет – это экзамен, - убеждал я ее. - Всем важно знать: человек ли ты их круга, а земля слухом полнится. Если ты не пройдешь испытание, тебе или придется спать с каждым встречным научным сотрудником, или тебя вышибут из аспирантуры как дуру деревенскую при первом подходящем случае.

Фаня слушала, опустив голову.

- Спасибо, солнышко, за заботу, но ты опять накрепко привязываешь меня к себе, - сказала она. Потом призналась: - Я впервые держу в руках доллары. Тебе потом вернуть эти наряды?

- Что я с ними буду делать? – ответил я вопросом на вопрос. – Имей ввиду, тебе ведь в Москве тоже в чем-то надо блистать.

- Не представляю, как объясню эту покупку мужу.

- Скажи, что купила в уцененном магазине, - то ли в шутку, то ли всерьез сказал я. Эта проблема мне не казалась самой для нее существенной.

40

Общество, собравшееся у нас в тот вечер, было, что называется из поколения атома и джаза. Или, как обычно уточнял Ю. П. Гоголадзе, из поколения унитаза и ванны. Поэтому тихо звучал из двухкассетника оркестр Глена Миллера. Пили бездарно. Начали с шампанского, потом перепробовали напитки из каждой бутылки на столе, после перешли на привычную и родную водку. Известных мне людей среди гостей было немного. К жене я почти не обращался, к Фане вовсе не подходил, даже старался не смотреть в ее сторону - разве что при знакомстве, будто между делом. Перебросился парой бодрых слов с телевизионщицей, бравшей когда-то у меня интервью. По всей форме представился проректору по научной работе, доктору искусствоведения, даме пятидесяти с небольшим лет.

Из мужчин в компании присутствовал кроме меня лишь профессор Штерн. Он пришел с цветами, которые сразу же вручил хозяйке дома. После он очень переживал по поводу того, что не сообразил, что виновниц торжества оказалось две.

- Не придавайте этому большого значения, - попытался успокоить я его. – Ведь пришедший вчера министерский документ, как я понимаю, касается лишь моей жены. А по Фание Сабуровне вопрос был давно и окончательно снят.

Оказалось не все так просто. И по кандидатуре Фани министерские бюрократы по новой затребовали всю документацию. И хотя теоретически вопрос по обеим соискательницам кандидатских званий считался решенным, лишь официальное подтверждение расставляло все точки на i.

Когда зазвучала «I can see the flowers in deсember», я пригласил на танец Тамару Федоровну Сергееву, проректора по НР.

Своеобразие оркестра Глена Миллера в особой тональности звучания саксофонов, заметил я, чтобы дать понять, что я не заскорузлый технарь, а кое-что понимаю и в искусстве. Она сказала, что стала боготворить джаз именно благодаря фильму «Серенада Солнечной долины», и в юности они любили плясать под «In the mood», правда, называли они тогда эту мелодию «Линд-отель», по промелькнувшим в фильме словам. Мы тоже называли этот быстрый фокстрот также, обрадовался я.

- 12-тактовый блюз с использованием мелодической техники риффа, - уточнила доктор искусствоведения.

- …Знаю я и знаешь ты, - напевал я на ушко Тамаре Федоровне, наверное, прижимая ее к себе крепче, чем требовали обстоятельства. Для своего возраста она неплохо сохранилась как физически, так и душой.

- Танец – это любовь, - вдруг прошептала ученая дама.

И тут грянул «In the mood», от которого вскипает кровь у девяноста процентов шестидесятников, и я еще раз убедился, что не ошибся в оценке возможностей Тамары Федоровны. Что-что, а умение танцевать рок-н-ролл я отшлифовал на сотнях студенческих вечеринок. Но Тамара Федоровна ничуть не уступала мне. И еще я увидел, что к нам присоединяется Фаня в своем струящемся и облегающем серебристом платье на бретельках, обнажающем ее мраморные плечи и руки, и спину, и открытые до коленок, от которых невозможно отвести взгляда, ноги.

И тут же с ней рядом оказалась Татьяна, они сбросили туфли и стали извиваться в безумном танце, как два отражения в зеркале, то вплотную приближаясь друг к другу, то отступая на шаг.

- А это танец двух соперниц, - сказала проректор по НР. Она вдруг усмехнулась, посмотрев на меня. - Сегодня я впервые попробовала текилу, и она мне понравилась. Но, говорят, ее как-то по-особому надо пить. Вы научите меня?

Тамара Федоровна была талантливая ученица. Мы отхлебывали из рюмок, не забывая про соль, а также лимон, и поглядывали на танцующих женщин.

- Если бы я была одной из них, - сказала Тамара Федоровна, - я бы закончила танец тем, что выцарапала глаза партнерше. Такова логика их танца. – Она снова очень внимательно посмотрела на меня. – Им ведь в Москве жить подолгу вместе?

- Считаю, что в конце концов у них появится стремление сдружиться. Ведь и Фания Сабуровна, и Татьяна Владимировна собирают и накапливают материал для своих диссертаций. Они обе библиографини. Не правда ли, красиво и очень аристократично звучит?

- Вы очень внимательны, оказывается, к делам и знакомым своей жены, - сказала Тамара Федоровна. – Кстати, я тоже в прошлом библиографиня.

- Тамара Федоровна, спойте нам что-нибудь, - Татьяна села за пианино. - Я познакомилась в вашем исполнении с чудным романсом о белой акации.

- Я очень давно его не слышал, - поддержал ее Штерн.

Тамара Федоровна отпила глоток воды и, выслушав вступление, запела:

Белой акации гроздья душистые

Вновь ароматом полны,

Вновь разливается песнь соловьиная

В тихом сиянии чудной луны.

Помнишь ли ты? Под белой акацией

Слушали песнь соловья…

Тихо шептала мне чудная, светлая:

«Милый, поверь мне! Навек твоя!»

Годы давно прошли, страсти остыли,

Молодость жизни прошла.

Белой акации запаха нежного

Верь, не забыть мне уже никогда.

Тамара Федоровна обладала глубоким чувственным тембром голоса. Она пела с печальной улыбкой и переводила взгляд с лица на лицо. Я поймал себя на том, что, наверное, подобно каждому присутствующему здесь, воспринимаю слова романса как обращенные лично к себе.

41

Уже за полночь в два приема я развез большую часть гостей – тех, кто не улизнул еще часов в десять, сославшись на неотложные дела. По язвительным замечаниям коллег, их попросту, и не без оснований, ревновали мужья. Академическая среда очень наблюдательна, сделал я вывод для себя. От нее не спрятаться, не скрыться.

Фаня ехала с первой партией. По прямой она жила, оказывается, буквально километрах в трех-четырех от меня, но между нашими районами располагался громадный железнодорожный узел с вокзалом, и объезд составлял не менее двух десятков километров. Таким образом, оказывалось, что Фаню везти предстоит дольше всех и доставлять ее до дома придется последней. Она сидела рядом со мной на переднем сиденье, и за всю дорогу ни разу не посмотрела на меня. Но я боковым зрением видел ее четкий профиль, ощущал под пальто все ее изящество и хрупкость.

В принципе, складывалась весьма привлекательная ситуация, но ни меня, ни ее она сегодня не устраивала. И Фаня стала уговаривать незамужнюю замдекана Раису Ефимовну Ерусалимчик переночевать у нее. Муж мой сегодня работает в ночной смене, а когда вернется утром, отвезет нас с комфортом на работу, заверяла она Раису Ефимовну. Если вдруг он задержится по какой-то причине, добавил я для веса, вот моя визитная карточка – позвоните, и я пришлю за вами машину.

Раиса Ефимовна сильно хромала – последствия ДЦП, как мне уже довелось слышать и от жены, и от Фани. Красивая женщина с глубокими черными глазами весь вечер просидела за столом. Какая несправедливость, думал я. У кого-то есть все – и с избытком. А для кого-то просто жить – неоцененный труд, неоценимый подвиг.

Раиса Ефимовна, наконец, согласилась, и мы петлистыми ночными дорогами выехали на Меридиан, междугороднюю магистраль на восточной окраине города, здесь в пятиэтажке уже третий месяц жила Фаня.

Раиса Ефимовна оказалась рядом как нельзя кстати. Без сомнения, Фаня догадается с ее помощью скрыть от Салима свой умопомрачительный наряд.

Раиса Ефимовна сидела сзади, и я включил свет в салоне, чтобы Фаня помогла ей выбраться из машины. На переднем сиденье остался комок денег. Это сдача из спецраспределителя, догадался я.

Я знал, что мне предстоит сделать еще один рейс. Войдя в квартиру, я услышал голоса на нашей обширной кухне. Такого я не ожидал и чуть не расхохотался от неожиданности: никуда не торопясь, с сигаретами в зубах, здесь тихо мирно квасили два профессора-культуролога, Сергеева и Штерн. По другую сторону стола улыбаясь сидела, подперев голову рукой, пьяненькая Татьяна и пыталась время от времени запеть старую студенческую: «По рюмочке, по маленькой налей, налей, налей…» Они пили водку из крошечных серебряных емкостей и закусывали квашенной капустой.

- Тамара Федоровна, - обратился я, тронув Сергееву за рукав как старую знакомую, - столько всякой еды на столе, а вы взялись за капусту…

- Мы под горькую говорим о всяких печальных вещах, и было бы странно, если бы мы разбавляли наш разговор деликатесами, - сказала Тамара Федоровна.

Я не стал спрашивать, о чем они тут говорят.

Я тоже налил себе 30—граммовую серебряную рюмочку, я еще ощущал тепло ладони Фани.

42

- Мы как раз говорили о несоответствии желаемого и действительного в нашей жизни, - сказал Штерн.

Ага, подумал я, бесконечные интеллигентские монологи-диалоги о смысле жизни.

- Жизнь вообще несправедливая штука, - высказался я философически и выплеснул рюмку в рот.

- Вот я бы хотел не утруждать вас, занятого человека, доставкой каждого из нас на дом после сегодняшней вечеринки, а самому сесть за руль собственной машины. Но меня ведь тут же остановит человек в погонах и с жезлом. А вас никто не остановит, потому что у вас номер машины состоит из определенных цифр.

- Если я начну вихлять на дороге, то обязательно остановят, несмотря на спецномер, - заверил я. – Мой совет: если вы выпили в пределах разумного, не суетитесь за рулем.

- Мы на самом деле говорили о тотальном обмане общества. Произносимые с высоких трибун слова часто в контексте приобретают противоположный смысл. Не сомневаюсь: вы понимаете, что я имею ввиду, - прервала меня Тамара Федоровна.

- Вы рассуждаете как не члены партии…

- Я не член партии, - сказал Штерн миролюбиво.

- Все мы знаем, что партия постоянно движется вперед, освобождаясь от недостатков и равняясь на ленинские нормы жизни, - без запинки проговорила Тамара Федоровна.

За спиной мне послышалось какое-то движение. Я оглянулся – это вошла Татьяна. Я и не заметил, как она нас покинула. Она уже переоделась в свой домашний то ли китайский, то ли японский халат. Гости без лишних слов засобирались.

- Как вы сегодня выглядели! – воскликнул Сергеева, целуя в обе щеки Татьяну. – Везет же некоторым, - обратилась она ко мне. - Вы не в рубашке родились?

- Угадали, - рассмеялся я.

- Вы, Татьяна Владимировна – украшение кафедры, - сказал Штерн.

- Никогда не думал, что у вас в институте столько умных, милых, просто неотразимых людей. Татьяна многому может научиться у вас.

Буквально через пару кварталов мы высадили Штерна.

- С Исааком Семеновичем мы дружим с университетской поры, - сказала, будто что-то объясняя, Тамара Федоровна. – Согласитесь, иррациональность нашего провинциального уклада жизни оставляет только три выхода для думающего человека. Или уход в профессию, или алкоголизм, или адюльтер.

Или все вместе, подумал я.

Профессор Сергеева, наверное, считала, что я ближе знаю Штерна и его жизненные обстоятельства. А может, она намекала исключительно на нас с Таней? Или на все наше поколение? Разве у нас у всех не одинаковые проблемы? Невозможность самореализации, свободное время, которое становится обузой, заработанные деньги, которые не на что тратить…

Потом, до самого дома, она молчала, задумавшись.

Похоже, из бабушки вышел весь воздух, подумал я. Она, действительно, кажется, порядком устала.

Но когда мы остановились у ее подъезда, она вдруг по-молодому улыбнулась.

- Я сто лет так не танцевала, как сегодня. Спасибо вам за прекрасный вечер, - сказала она, пожимая мне руку.

Я, естественно, приложился к ее кисти в просвете перчатки.

- Я слышала, ваш отец – Герой Социалистического Труда? Поверьте моему дару предвидения, вас ждет такое же большое будущее.

Я никогда не сомневался в этом, но лишний раз услышать такое из уст совершенно постороннего человека было приятно.

- Мне кажется, ты покорила всю кафедру сегодня, - сказал я Тане, вернувшись домой. – Особенно потрясающим был ваш танец с Фанией Сабуровной. О нем будут слагать легенды. Никто его не забудет никогда.

- Прежде всего не забудем его мы. – Татьяна зябко повела плечами. – Две кобры сошлись в танце смерти. До сих пор кровь стынет в жилах.

Для чего Бог подарил женщинам такую интуицию? Не надо питать иллюзий, никогда они не подружатся.

43

Ровно через месяц обе мои дамы сердца отбыли на установочную сессию в Москву. Таня хотела, чтобы они поехали вместе - в мягком вагоне, в купе на двоих. Чтобы, как она говорила, спокойно позаниматься. В общем-то, Фаня с Таней в чем-то взаимодополняли друг друга. Фаня обожала философию, а Таня была на ты с иностранным языком - немецким. Так что их совместное путешествие могло оказаться полезным, но оно не состоялось по понятным мне и Фане причинам. Дамы улетели самолетами с разницей в четыре часа.

Я по-доброму напутствовал Таню, но с Фаней в последний наш день накануне отлета я был более откровенен. Должно быть, я выпил лишнего, прощаясь. Я сказал, что вся эта затея с заочной московской аспирантурой – авантюра чистейшей воды. Что Химки, где располагается институт, это далеко не Москва, а пригородный райцентр. Что у нее дочь-подросток, которую нельзя оставлять без материнского внимания ни на день. Что в результате она потеряет Салима, потому что у нее будут не только кратковременные поездки, но и на месяц и больше. А этот вуз не зря за глаза называют не иначе, как институтом культуры и отдыха, и нравы, царящие на его кафедрах, известны всем.

- Следи за своей благоверной, - рассвирепела Фаня, - а за мной есть кому присмотреть.

В общем, с Фаней мы рассорились в пух и прах, после этого мы не виделись несколько месяцев, пока я однажды снова не разыскал ее. Но, пока они с Татьяной были на установочной сессии, я отправился в отпуск, на Кавминводы, а точнее, в Ессентуки. Был июнь 1985 года. Я вернулся в пустой дом, так как жены еще не было, но на автоответчике было сообщение о том, что я должен срочно позвонить в обком. Оказалось, меня разыскивает первый секретарь Ветров. Я тут же переоделся и перешел площадь Революции поверху, минуя все подземные переходы.

- Давай дуй в свой родной Магнитогорск, - сказал Геннадий Григорьевич. – Будем строить на комбинате конвертер.

Через три дня я был в Магнитогорске, еще через два уже руководил СУ «Промбетон». Поначалу жил в гостинице и совершенно не мог спать – с каждым днем задание, которое я на себя принял, представлялось все более трудным и сложным.

Когда я еще до области работал главным инженером «Промбетона», возводили Череповецкий конвертер. Тогда нам было поручено помочь в строительстве крупного третьего электромашинного помещения на машинах непрерывного литья заготовок, как сейчас оказалось, аналогичного нашему, который мы только готовились строить. Это было очень ответственное задание, с которым мы весьма успешно справились.

А уже в этом году, после выхода решения ЦК и Совмина, мы с техническим управлением главка начали подготовку организации будущего строительства. В Минтяжстрое подняли соответствующие документы, потом объехали интересующие нас заводы. Так, в Череповце мы досконально в ретроспективе изучили работу строителей конвертерного цеха.

Объемы предстояло выполнить колоссальные, но все же удивило, что на конвертерах трудилось очень много народу. В том же Череповце это происходило из-за, как показалось, неудовлетворительной организации производства, нарушения последовательности работ, несвоевременной выдачи технической документации по узлам с законченным «нулевым циклом». Уже такой, во многом поверхностный и чисто предварительные анализ давал основания полагать, что при концентрации всех усилий, при соответствующей материальной базе, если использовать самые передовые методы труда, можно конвертер построить за пять лет.

- Но почему все-таки не за четыре года, не к юбилею города? Ведь по строительной части дела будут решаться предельно оперативно, – опять, как и на самом первом совещании, повис в воздухе вопрос. – Здесь необходим политический подход, страна, как и в годы Великой Отечественной войны, ждет нашу сталь.

- Потому, – спокойно ответил я, - что опыт показывает: большие проблемы традиционно возникают с поставками металлоконструкций и оборудования. И второе, - сказал я, - что будет отличать нашу стройку. В Жданове в пиковый период на конвертере было занято 14,5 тысячи человек. В Череповце – 13,5 тысячи. В Липецке – 17,5 тысячи. 17 тысяч человек работало на строительстве конвертера Запсиба. Мы же, в Магнитогорске, обойдемся не более чем пятью тысячами человек.

Наверное, все эти нарисованные мной и подкрепленные расчетами и цифрами радужные перспективы и решили вопрос о вводе меня в состав руководства стройкой. Тем временем приехала из Москвы сдавшая на отлично все экзамены Татьяна.

- Не так страшен черт, как его малюют, - сказала она.

44

Таня была в восхищении от столичной профессуры, хотя неизменно подчеркивала древность и физическую немощь работавших с ней ученых. Запомнилась говорящая фамилия то ли профессора, то ли академика Цалкаламадзе – или как его там. Этот сверхавторитетный ученый, наверное, был не таким древним, потому что, когда в связи с ним дело коснулось Фани, Татьяна обозвала ее проституткой, минеткой-туалеткой. Не скрою, меня это больно кольнуло, но я не стал требовать расшифровки этого понятия в интерпретации моей супруги.

Буквально через несколько недель произошло событие, бросившее тень уже на мою ненаглядную жену. На день рождения Гоголадзе подарил мне несколько билетов журналистской лотереи. И один из них выиграл 12-дневную путевку в Болгарию. Ехать надо было в августе. Я уже по уши был занят конвертером, а у Тани учебный год начинался лишь первого сентября. И притом в сентябре же ей надо было переводиться работать в какой-нибудь местный вуз.

Курица – не птица, Болгария – не заграница, напутствовал я жену. Поваляешься на Солнечном берегу, угостишься плиской и палинкой.

А как раз перед этим у нас, в Магнитогорске, была болгарская делегация, и одному товарищу из ее состава очень потребовалась достаточно крупная сумма советских денег. Он вернул эту сумму по курсу в левах моей жене в Софии. Таня много чего на эти деньги там приобрела, в том числе богато расшитую дубленку, а официально ей, как всем туристам, обменяли лишь 120 рублей.

Компетентный сопровождающий в отчете в красках описал непонятную расточительность моей жены. Документ мне показал, не давая в руки, сотрудник Конторы в чине капитана, специально для этого встретившийся со мной. Он заявил, что обязан отправить его дальше по инстанции, и в этом случае Татьяна Владимировна должна быть готова ответить на все возникающие по этому поводу вопросы. Я сказал, что сейчас же объясню происхождение левых левов, что это моя вина. Если мной нанесен материальный ущерб государству, я возмещу его. Если это преступление, то пусть меня судят, я готов понести любое наказание.

Капитан помялся и сказал, что здесь имеется одна, так сказать, деликатная тонкость. В ночь с такого-то на такое-то Татьяна Владимировна покинула в такое-то время такой-то ночной бар в Бургасе с неким западным немцем двадцати восьми лет. И явилась в отель только к обеду следующего дня, когда группа уже размещалась в автобусе, чтобы продолжать путешествие по стране. Если это действие нельзя объяснить заданием Комитета или Советского правительства, то Татьяна Владимировна будет исключена из партии и, естественно, уволена с работы в институте, а также отчислена из аспирантуры. А если этот немец каким-то образом связан с разведкой или хотя бы бундесвером, то ей может грозить реальный срок.

Тысяча вариантов за секунду промелькнула у меня в голове. Татьяна Владимировна, окунувшись в языковую среду, ха-ха, совершенствовалась в немецком. Татьяна Владимировна сутки присматривала за неким немцем по заданию Правительства СССР настолько секретному, что это не нашего с тобой ума, капитан, дело, ха-ха.

Да этот чекист просто издевался надо мной!

Как пригодилась бы мне сейчас помощь отца! Но было стыдно обращаться к нему с делом, бросающим тень на мою жену. Минетка-туалетка, вспомнил я. Итак, шутки в сторону!

- Чья подпись под отчетом? – спросил я требовательно. Все же я не какое-то пятое колесо в телеге, не пень с горы. Я – один из руководителей стройки государственной важности, запросто общаюсь с союзными министрами. Меня неоднократно, чуть ли не с первого дня назначения председателем правительства СССР, принимал Рыжков.

- Псевдоним, - сказал чекист. – Фидель.

- Капитан, - сказал я, наливая по рюмке коньяка. – Этот писатель, наверное, много написал за время болгарской командировки. Так что отчетом больше, отчетом меньше. – Я пододвинул к себе бумагу. Мы чокнулись. – А вот этим распорядитесь по уму. – Я достал из стола тысячу рублей в банковской упаковке.